Горбун лорда Кромвеля

Сэнсом Кристофер Дж.

– В ушах моих звенели какие-то пронзительные вопли, но я не мог осознать, что это мой собственный голос, – вновь заговорил старый монах. – Потом колесо остановилось, и боль моя пошла на убыль, хотя по-прежнему была невыносимой. Взглянув вверх, я увидел Кромвеля, не сводившего с меня полыхавших адским огнем глаз. «Принеси присягу королю, брат, – сказал он. – Я вижу, в запасе у тебя не так много сил. А пытка будет продолжаться до тех пор, пока ты не присягнешь. Эти люди знают свое дело, и они не позволят тебе умереть. Но тело твое уже искалечено, а вскоре на нем не останется ни единого живого места, и до конца дней твоих боль не даст тебе передышки. Будь благоразумен, присягни. Тебе не в чем себя упрекнуть, ведь тебя вынудили принять присягу под пытками». – «Ты лжешь», – бросил я картезианцу. Он будто не расслышал моих слов. Тогда я ответил, что готов принять любые

страдания, готов терпеть, как Иисус терпел на Голгофе. Кромвель пожал плечами и сделал знак палачам. На этот раз они привели я движение оба колеса. Я ощутил, как рвутся мускулы на моих ногах, как выворачиваются суставы, как с треском ломаются кости, и закричал, что готов принести присягу.

– Но ведь по закону присяга, принесенная под принуждением, ни к чему не обязывает! – воскликнул Марк.

– Заткнись! – прошипел я.

Джером помолчал, словно что-то обдумывая про себя, затем губы его тронула улыбка.

– Я не думал об обязательствах перед законом я думал об обязательствах перед Господом. Господь слышал, как я приносил нечестивую клятву и тем самым погубил свою бессмертную душу. Но я вижу, ты добрый юноша. Лицо у тебя славное. Неужели ты за одно с этим горбатым еретиком?

Я бросил на старого монаха уничижительный взгляд. По правде говоря, рассказ его поразил меня до глубины души, но я знал, что ни в коем случае не должен выдавать своих истинных чувств. Я встал, скрестил руки на груди и пренебрежительно бросил:

– Брат Джером, я устал и от твоих оскорблений, и от твоих клеветнических выдумок. Я пришел сюда, дабы поговорить о злодейском убийстве Робина Синглтона. Ты назвал его лжецом и клятвопреступником, и тому есть множество свидетелей. Я хочу знать почему.

Из уст Джерома вырвался звук, подобный рычанию.

– Ты знаешь, что такое пытка, еретик?

– А ты знаешь, что такое убийство, монах? Марк Поэр, ни слова больше, или пеняй на себя! – взревел я, заметив, что Марк хочет что-то сказать.

– Марк, – печально улыбнулся брат Джером. – Снова это имя. Да, твой помощник похож на того, другого Марка.

– Какой еще другой Марк? Что ты там бормочешь?

– Хочешь, чтобы я тебе рассказал? Ты ведь устал от моих выдумок. Впрочем, эта история тебя наверняка заинтересует. Не возражаешь, если я сяду? Ноги отказываются меня держать.

– Запомни, я не потерплю более ни выпадов в свой адрес, ни клеветнических измышлений.

– Не бойся, никаких измышлений не будет. Обещаю говорить одну правду, и ничего, кроме правды.

Я кивнул, и брат Джером осторожно опустился на кровать. Он почесал грудь, поморщившись от боли, которую, несомненно, доставляла ему власяница.

– Я вижу, что мой рассказ привел тебя в замешательство, посланник Кромвеля, – произнес он. – То, что я расскажу сейчас, смутит твою совесть еще сильнее, если у тебя осталась хоть малая толика совести. Я поведу речь о некоем юноше по имени Марк Смитон. Думаю, тебе известно это имя?

– Разумеется. Так звали придворного музыканта, который признался в прелюбодеянии с королевой Анной и был казнен.

– Да, он признался в прелюбодеянии, – кивнул Джером. – По той же самой причине, по которой я признал короля главой Церкви.

– Откуда ты знаешь?

– Имей терпение и слушай. После того как я принес клятву, комендант сообщил, что я останусь в Тауэре еще на несколько дней, пока раны мои хотя бы немного не заживут. После я буду направлен в Скарнси, в монастырь бенедиктинского ордена, ибо именно об этом просил один из моих влиятельных родственников. Джейн Сеймур сообщат, что ее кузен наконец присягнул на верность ее царственному супругу. Что касается лорда Кромвеля, то он моментально утратил ко мне интерес и, отвернувшись, перебирал какие-то бумаги, лежавшие на столе. Меня отвели в одну из камер подземелья. Точнее, стражники отнесли меня на руках, ибо я был не в состоянии передвигаться. Меня бросили на ветхий соломенный тюфяк и оставили одного. Дух мой пребывал в тоске и смятении, тело изнывало от чудовищной боли. Запах сырости и гнили, исходивший от тюфяка, вызывал у меня тошноту. С великим трудом я поднялся на ноги и добрел до двери, где было маленькое зарешеченное оконце. Я приник к нему, ловя дуновение свежего воздуха из темного длинного коридора, и стал жарко молиться, хотя и сознавал, что мне нет прощения за содеянное. А потом в коридоре раздались шаги, плач и крики. Вновь появились стражники – на этот раз они волочили юношу, ровесника твоего помощника, такого же стройного и миловидного. Нежное лицо его было залито слезами, огромные глаза затравленно озирались по сторонам,

некогда роскошная одежда превратилась в лохмотья. Когда его протащили мимо моих дверей, он бросил на меня умоляющий взгляд. Я услыхал, как дверь соседней камеры со скрежетом отворилась. «Отдохните пока, господин Смитон, – сказал один из стражников. – Вам придется подождать здесь до завтра. Не бойтесь, все произойдет быстро. Никакой боли вы не почувствуете». В голосе его слышались нотки сочувствия.

Джером вновь рассмеялся, обнажив потемневшие гнилые зубы. Смех его был так резок и пронзителен, что я невольно содрогнулся. Потом лицо старого монаха вновь стало непроницаемым, и он продолжил свой рассказ.

– Дверь соседней камеры захлопнулась, удаляющиеся шаги стражников затихли в коридоре. А до меня донесся голос, прерывистый и полный мольбы: «Святой отец! Святой отец! Вы священник?» – «Я монах картезианского ордена, – ответил я. – А кто ты? Музыкант, обвиненный в прелюбодеянии с королевой?» Ответом мне были рыдания. «Святой отец, я ни в чем не виноват, – сказал он сквозь слезы. – Верьте мне, я даже не прикоснулся к ней». – «Но говорят, ты во всем признался», – возразил я. «Святой отец, меня отвели в дом лорда Кромвеля и сказали: если я не признаюсь, что вступил в преступную связь с королевой, голову мне обвяжут веревкой и будут тянуть до тех пор, пока глаза мои не вылезут из орбит». Голос несчастного дрожал от тоски и отчаяния. «Лорд Кромвель приказал вместо этого вздернуть меня на дыбу, но так, чтобы на моем теле не осталось никаких следов. Отец, я страдаю невыносимо, но я хочу жить! А завтра меня убьют!» И бедный юноша смолк, не в силах справиться с душившими его рыданиями.

Брат Джером сидел неподвижно, взгляд его был устремлен в пустоту.

– Плечо мое и нога болели все сильнее, я был не в состоянии двигаться, – продолжал он. – Зацепившись здоровой рукой за прутья решетки, я прислонился к двери и, едва не теряя сознание, прислушивался к рыданиям несчастного Марка Смитона. Через некоторое время он овладел собой и заговорил вновь: «Отец, я подписал ложное признание. Оговорил не только себя, но и королеву. Я ведь погубил свою душу, да? И теперь буду вечно гореть в аду?» – «Сын мой, Господь не осудит тебя за ложное признание, вырванное под пытками, – заверил я. – Оговор – это не такой тяжкий грех, как богопротивная присяга», – с горечью добавил я. «И все равно я боюсь, что душе моей не видать спасения! – вздохнул несчастный. – Я не прикасался к королеве, но признаюсь честно, с другими женщинами я немало потешил свою похоть. Впасть в грех сладострастия так легко!» – «Если ты искренне раскаиваешься, сын мой, Господь простит тебя!» – «Но я вовсе не раскаиваюсь, святой отец! – воскликнул он и зашелся истерическим смехом. – Грешить было так приятно! Мне страшно подумать, что я больше никогда не испытаю подобного наслаждения Я не хочу умирать!» – «Сейчас ты должен думать не о греховных наслаждениях, а о своей душе, сын мой! – оборвал его я. – Ты должен искренне раскаяться, иначе попадешь прямиком в ад!» – «В любом случае я попаду не в ад, а в чистилище!» – возразил он и вновь залился слезами. Голова моя кружилась. Я был слишком слаб, чтобы продолжать разговор, и, держась за стену, поплелся к своему вонючему тюфяку. Не знаю, был то день или вечер. Солнечный свет не проникал в подземелье, и лишь свет факелов в коридоре немного разгонял темноту. На какое-то время я забылся тяжелым сном. Дважды меня будил скрежет открываемой двери. Это стражники приводили в камеру Марка Смитона посетителя, а потом выпускали его.

Глаза брата Джерома на мгновение вспыхнули и вновь потухли.

– И оба раза я слышал жалобный плач и крики. Позднее, когда я снова очнулся, я видел, как стражник провел к осужденному священника. До меня донеслось приглушенное бормотание, но я так и не узнал, открыл ли Смитон правду на последней исповеди и спас ли он свою душу. Потом я вновь впал в забытье. Через некоторое время боль заставила меня очнуться. Прислушавшись, я понял, что в соседней камере царит полная тишина. И хотя я не видел дневного света, я понял, что наступило утро и что несчастный юноша мертв.

Взгляд старого монаха вновь встретился с моим.

– Теперь ты знаешь, горбун, какие дела творит твой хозяин. Знаешь, какими способами он вырывает у невинных ложные признания. Руки его обагрены кровью.

– Ты рассказывал эту историю кому-нибудь еще? – спросил я.

По губам монаха скользнула странная кривая усмешка.

– Нет. В этом не было надобности.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Это не имеет значения.

– Нет, имеет. Весь твой рассказ – это бесстыдная и откровенная ложь.