Горе от богатства

Пембертон Маргарет

Сестра Мария Луиза побледнела и ухватилась за спинку кресла, чтобы не упасть. Все, с нее хватит, это последние роды, которые она принимает. Теперь она хорошо знает, что роды не всегда проходят так легко, как ей казалось, когда она помогала сестре Иммакулате.

Доктор подошел к кровати.

– Когда начнутся схватки, я попробую определить положение ребенка, – сказал он уже теряющей сознание Дженевре. Эн протянул ей жгут из простыни. – Вот, закуси его и подтяни колени к животу.

Дженевра почти бессознательно закусила жгут.

– Вы не дадите умереть моему ребенку, правда? – выдохнула она. – Не дайте ему умереть!

Доктор не ответил. Одну руку он прижал

к ее раздувшемуся животу, другую держал наготове у влагалища.

Сестра Мария Луиза застонала и опять схватилась за спинку кресла, уронив на пол цилиндр доктора. Она придерживалась твердого убеждения, что было бы гораздо более по-христиански позволить Дженевре умереть, чем подвергать такому позору и унижению. Когда сестра Иммакулата принимала роды, роженица всегда была пристойно прикрыта просторной рубашкой. Если сестра Иммакулата хотела посмотреть, как продвигается дело, или принять ребенка, когда он, наконец, появлялся на свет, она всегда заглядывала под рубашку. Она никогда не обнажала ноги и живот роженицы, это считалось верхом неприличия.

Дженевра уже больше не стеснялась. Она не чувствовала ничего, кроме нечеловеческой боли во всем теле. Эта боль превосходила границы возможного. Но когда доктор ввел руку в шейку матки, Дженевра закричала зверем.

Сестра Мария Луиза упала в кресло, закрыла глаза и начала молиться.

Дженевре казалось, что ее раздирают, разрывают на части, выворачивают наизнанку. Когда доктор вынул руку, Дженевра, как во сне, увидела, что она вся в крови. Пытаясь не потерять сознание, она не отрывала глаз от доктора. Она видела, как он что-то сказал сестре, как достал из баула блестящий металлический предмет, как опять подошел к ней.

Сестра Мария Луиза трясущейся рукой прижала к ее лицу эфирную маску, и это было последнее, что видела и чувствовала Дженевра. Потом сознание ненадолго вернулось к ней. Дженевра услышала крик младенца, она с трудом повернула голову, чтобы разглядеть его, и почувствовала, как горячая волна захлестнула ее. Она поняла, что умирает, что ей не суждено не только вырастить своего ребенка, но даже взять его на руки, уже никогда, ни при каких обстоятельствах не суждено встретиться с Александром. Понимание это было страшно. Из последних сил Дженевра приподнялась на подушках и обреченно позвала:

– Александр! Александр!

Потом спокойно и четко произнесла:

– Саша, назовите мальчика Сашей!

– Хирургическое вмешательство было неизбежно. Иначе умерли бы оба – и ваша дочь, и ребенок. – Настоятельница произнесла эти слова с явным неудовольствием. Случившееся было настоящей катастрофой. Из-за каприза доктора открыли окно, нечеловеческие крики Дженевры Гудзон разносились далеко вокруг, их слышали и в трапезной, и в приюте, слышали и последнее имя, которое она выкрикнула перед смертью. Сестра Мария Луиза наивно решила, что Дженевра хотела, чтобы одним из имен ребенка было имя Александр. Настоятельница не стала разубеждать ее, но сама не разделяла этого мнения. Дженевра Гудзон перед смертью выкрикнула имя любовника, это было непростительным нарушением приличий.

– Я хочу видеть дочь, – глухо сказал Уильям Гудзон. Комнату тщательно отмыли. Запах эфира полностью выветрился, но в воздухе еще витал слабый запах карболки.

Дженевра лежала на той же кровати, где умерла и которая теперь служила ей смертным одром. На ней был надет ситцевый саван, руки набожно сложены на груди. Сестра Мария Луиза попросила разрешения срезать в саду розу и вложила ее в скрещенные руки Дженевры.

Уильям посмотрел на дочь. При их последней встрече она нежно коснулась его лица и сказала,

что любит его. А он промолчал в ответ. Не сказал, что, несмотря на весь позор, который она навлекла на них обоих, он любил ее так же, как прежде. Он не назвал ее тогда ни своей душенькой, ни своей кошечкой. А теперь поздно. Ее убил ублюдок Александра Каролиса.

– Вы хотите видеть ребенка? – спросила настоятельница позже, когда они вернулись к ней в приемную и закончили обсуждать все вопросы, связанные с перевозкой тела и захоронением его на семейном кладбище Гудзонов в Йоркшире. Уильям глубоко вдохнул, кровь отхлынула от его лица. Не дожидаясь ответа, настоятельница позвонила в колокольчик. Она прекрасно знала, что он не хочет видеть ребенка, но, в конце концов, это же его внук. Поскольку случившееся причинило ей немало неудобств, она считала, что и он вполне может пережить несколько неприятных мгновений.

– Нет, не хочу, черт побери! – рявкнул Уильям, но было уже поздно. Сестра Мария Луиза уже появилась в дверях с ребенком на руках.

Настоятельница стояла за столом, длинные рукава ее одеяния скрывали сложенные на животе руки.

Услышав богохульство Уильяма Гудзона, она возмущенно всплеснула руками. Потом, опершись широко расставленными пальцами о стол и обретя равновесие, она, не скрывая злорадного удовлетворения, произнесла:

– Ваш внук, мистер Гудзон.

Уильям Гудзон резко развернулся, его ноздри гневно раздулись, глаза горели. Сестра Мария Луиза прислонилась к косяку и замерла, напуганная его гневом. Ребенок у нее на руках был завернут в белую шерстяную шаль, он спал. Уильям заметил хохолок черных блестящих волос, таких же, как у Александра Каролиса, не английских, а среднеевропейских. Несколько невыносимо долгих секунд Уильям стоял неподвижно, словно прирос к полу, затем грубо оттолкнул сестру Марию Луизу с ее ношей и выскочил в коридор, стараясь как можно быстрее и подальше уйти от своего незаконнорожденного внука.

Минутой позже сестра Мария Луиза и настоятельница услышали, как захлопнулась за ним тяжелая входная дверь. Настоятельница облегченно вздохнула и опять спрятала руки в просторные рукава своего одеяния.

– Отнесите младенца в приют, – ровным голосом сказала она все еще не пришедшей в себя сестре Марии Луизе. – Я сомневаюсь, что мистер Гудзон вернется, но на усыновление пока не отдавать, на всякий случай.

ГЛАВА 8

Месяцы, что Александр вынужденно гостил у лорда Пауэрскота, казались ему самыми долгими, самыми нудными и пустыми в жизни. Отец давно отозвал его компаньона и репетитора, не видя смысла платить ему жалованье за то время, пока Александр прикован к постели и не в состоянии бродить по музеям Европы. Лорд Пауэрскот не задерживался надолго в своем ирландском поместье, он наезжал сюда, только чтобы отдохнуть и расслабиться. Зиму он проводил у себя в лондонском доме, заседал в палате лордов, наслаждался уютом своего клуба и оперой.

Ранней весной на несколько недель приехала леди Пауэрскот с двумя дочерьми, которые немного развлекли Александра. Но время пролетело очень быстро. Он опять остался в компании доктора, снова потекли тоскливые дни и недели.

Иногда Александр думал, что, поправившись, первым делом придушит сэра Ральфа Финнз-Бортона. Этот пожилой человек и пальцем не пошевелил, чтобы как-то скрасить одиночество Александра. Каждое утро он торжественно входил в комнату своего пациента, бегло осматривал его и сразу же отправлялся на озеро Блэкуотер, где самозабвенно, в любую погоду, предавался рыбалке. Вечерами он работал над монографией.