Горняк. Венок Майклу Удомо
Шрифт:
— Теперь уже ничего не поделаешь, — сказал Смизерс. — Возможно, придется его объявить.
— Беда в том, что нет никаких беспорядков. — Джонс подумал и прибавил — Пока нет.
— В том-то и дело! Что у нас есть об этой женщине — Селине?
— Делец в юбке. Она из самых богатых людей в стране. Ведет крупную торговлю. Никто не знает, насколько она богата. Платит наличными, даже когда нужно выложить тысячи. Горда и замкнута — особенно с европейцами. И особенно после возвращения из Англии. Она приехала тем же пароходом, что и Удомо. Можно предположить, что там-то он и очаровал ее.
— Зачем она ездила в Англию?
— Никто не знает.
— Но почему? Почему она вообще поехала в Англию? И откуда эти теперешние антибританские настроения?
— Думаю, я не ошибусь, ответив на ваш второй вопрос, Смизерс. Мы здесь старательно внушаем им, что они британцы, дети империи. И вот она приехала в Англию, о которой ей прожужжали все уши. А теперь представьте себе, с какими проявлениями расизма могла столкнуться эта негритянская мамми со своим toto за спиной на лондонских улицах. Мы ведь не распространяемся перед англичанами насчет империи и содружества наций, как это делаем здесь перед африканцами, даже самыми темными. Мы слишком часто забываем, что имеем дело с гордым народом.
— Знаете, Джонс, — тихо сказал Смизерс. — Я начинаю думать, что абсолютно не понимаю этих людей. Взять хотя бы Эндьюру. Столько лет мы знакомы, и вдруг сегодня я увидел его в совершенно неожиданном свете. Будто его подменили… — Смизерс рассказал Джонсу о своем разговоре с Эндьюрой.
Внезапно Джонс почувствовал острую жалость к Смизерсу. Перед ним сидел усталый, растерянный человек, который только что испытал сильное потрясение— ведь по-своему он верил в Эндьюру. Посмеиваясь втихомолку над его акцентом и над обрядами, которые тот совершал перед алтарем предков, он тем не менее не сомневался, что идеалы у них одни и те же и что Эндьюра видит положительные результаты британского правления. В его представлении Эндьюра был новым типом африканца — сознательного и благодарного, который учится у своих британских наставников искусству управления страной на западный манер. И вдруг Эндьюра приходит к нему с предложением, которое нельзя рассматривать иначе как шантаж…
— Наша работа трудная и неблагодарная, — сказал Джонс мягко. И прибавил, правда не сразу: — А ваша— в особенности.
Он встал и быстро вышел.
«Вот черт, — думал Смизерс. — Неужели я во всех ошибался? — Но ему стало легче, гораздо легче. — Мы всегда приходим на помощь друг другу в трудное время — им еще надо поучиться этому. И учиться хочешь не хочешь придется у нас. Джонс, кто бы мог подумать…»
В эту ночь начала свое существование партия «Свободу Африке». Сто тысяч человек собрались на северной окраине города. В темноте, под небом, на котором блестел молодой африканский месяц, Эдибхой объявил программу новой партии. Она заключалась в одном слове: «Свобода!»
Селина предложила избрать Удомо пожизненным вождем партии, ее председателем и президентом. Потом взметнулись кверху сотни факелов. Рослые юноши держали их высоко над головой — народ давал клятву верности Удомо.
— Мы, народ Панафрики… — торжественно начала Селина.
— Мы, народ Панафрики… — подхватил мощный тысячеголосый хор.
— Клянемся в преданности партии «Свободу Африке»…
— Клянемся в преданности партии «Свободу Африке»…
— И ее великому любимому вождю…
— И ее великому любимому вождю…
— Удомо!
— Удомо!
— Вместе с ним мы завоюем…
— Вместе с ним мы завоюем…
— СВОБОДУ!
— СВОБОДУ!
Слова клятвы отзвучали. Затем к громкоговорителю подошел древний старец и стал шепотом молиться: он просил предков не оставить их в этом великом деле.
Начальник канцелярии губернатора и глава службы безопасности сидели в автомобиле, глядя на огромную толпу. Никто не обращал внимания ни на них, ни на отряды полиции.
— Никогда бы не поверил, — сказал Смизерс. — Просто не верится. Будто вернулось прошлое. Можно подумать, что нас здесь и не было.
— А может, это будущее. Вероятно, и то и другое, — ответил Джонс. — Боюсь, что теперь все наши усилия тщетны. Инициатива в руках Удомо.
— Пропади он пропадом! — вспылил Смизерс.
— Да разве в нем дело? — сказал Джонс. — Атмосфера давно была накалена. Но согласитесь, чтобы так точно выбрать момент и воспользоваться им, нужны смелость и дерзость. Нужно быть немножко гением.
— Вы с ума сошли! — возмутился Смизерс. — Гением! Скажете тоже!
Джонс улыбнулся в темноте.
— Поехали-ка лучше. Сегодня ночью придется поработать. Нам остается только плыть по течению и стараться, чтобы корабль не наскочил на скалы, подстерегающие нас впереди. А это будет нелегко. Поезжайте, шофер!
В тюрьме в одиночной камере Удомо до боли в пальцах сжимал прутья решетки. Отсюда, с горы, было видно мерцание огней. Рядом с Удомо стоял его адвокат.
— Сейчас они дают клятву, — сказал адвокат.
— Вы говорите, их сто тысяч? — Голос Удомо прерывался от волнения.
— Больше. По всей стране сейчас люди вступают в партию.
Удомо стоял на цыпочках, держась за решетку, пока не погасли огни. Тогда он закрыл глаза. О мать-Африка! О мать-Африка! Слезы текли по его щекам. Он разжал руки и повернулся к адвокату.
— Теперь иди, друг мой. И расскажи им, что я плакал.
— Нам надо подготовиться к защите. Ваше дело будет слушаться завтра.
Удомо улыбнулся сквозь слезы, улыбка, как солнце, озарила его лицо.
— Ты понимаешь, что произошло, друг? Мое дело? Да оно теперь ничего не значит. Мы можем заняться им в любое время, ну хоть завтра. В любое время. Иди!.. Иди к народу и скажи, что я плакал. Скажи: Удомо стоял у окна тюрьмы, держась за решетку, и видел внизу огни. Он знал, что народ дает клятву. И плакал. Скажи им это. А теперь иди, друг мой.