Горный цветок
Шрифт:
Николай увидел бандеровцев. Совсем близко, справа впереди! Повернув пулемет, дал прицельную очередь. Еще раньше полоснул автомат Сергея.
Атака захлебнулась. По Шныриков знал: сейчас она повторится.
Второй натиск начался несколькими минутами позже.
— Огонь! Плотнее огонь! — требовал сержант Коробской.
Шныриков понял: командир отделения хочет создать впечатление, что пограничников много.
Но хитрость не удалась.
— Бей комиссаров! — раздался хриплый бас. — Бей, хлопцы, их тута мало!
Враги снова пытались окружить пограничников. До полусотни, обойдя отделение Коробского, вышли с тыла.
— Отходить! — приказал сержант.
— Я прикрою! — вызвался Шныриков.
Коробской колебался.
— Отходите! — припав к пулемету, крикнул Шныриков.
— Гляди не задерживайся, — предупредил сержант.
Николай почти в упор расстрелял большую группу врагов, наседавших слева.
— Не отрываться, — повторил, уже отползая, Коробской.
— Сейчас! — Шныриков довернул пулемет на поднявшихся справа бандеровцев, но очереди не последовало. «Максим» молчал.
Задержка! Николай мгновенно снял крышку ствольной коробки, подаватель и, нажав на рычаг, хлопнул крышку на место.
Осмелевшие враги уже бросились на пограничника, когда длинная очередь ожившего пулемета, уложив бежавших впереди, снова прижала к земле бандеровцев. Дымящаяся гильза упала на руку Николая.
Пора! Он еще раз коротко полоснул огнем врагов и пополз назад, волоча за собой пулемет.
Здоровенный детина в остроконечной шапке, внезапно выскочивший из-за деревьев, выстрелил в пограничника из автомата. Шнырикова больно толкнуло в плечо и в голову. Он неловко дернулся, пытаясь подняться, и упал, зарывшись лицом в траву.
Плен
Очнулся он от резкой боли. Грудь и голову стягивали бинты. Попробовал шевельнуть рукой — не смог. Руки были крепко связаны за спиной.
Болезненно сжалось сердце. Он понял, что с ним произошло самое худшее.
Смерть не страшила Николая. Шныриков почему-то верил, что смерть обойдет его. Он просто не представлял, что перестанет жить. А если? Тогда он встретит ее как солдат. Но плен? Никогда! Он не допускал мысли о том, что может попасть в плен. Он был убежден, что этого произойти не может, даже в безвыходном положении. И вот…
Напрягаясь, пытался вспомнить, почему, при каких обстоятельствах он потерял сознание раньше, чем сумел воспользоваться тем последним патроном или гранатой, которые каждый солдат бережет для себя. Он лежал без движения, не открывая глаз, стараясь понять, как это произошло.
В сырое, пахнущее землей помещение просачивалась предрассветная свежесть. Шныриков чувствовал ее бодрящую чистоту. Вечер здесь, в горах, воспринимался иначе. Он знал уже и то, что где-то невдалеке, вероятно, не более чем в ста метрах от них, течет вода. Он угадывал ее близость по едва уловимому, но хорошо знакомому клокотанию в камнях. Николай прикинул, сколько километров отделяло район, где вчера они приняли бой, от ближайшей протоки или речки, чтобы узнать, как далеко враги ушли от места засады.
Да, не попади они вчера в эту ловушку, все бы сложилось иначе. Нет, численное превосходство бандеровцев его не пугало. Пограничники часто вступали в бой с крупными бандами, и ничего, обходилось. Глупо, очень глупо все произошло…
Шныриков застонал, открыл глаза.
— Очухался? — услышал он чей-то голос.
В двух шагах от него сидел, разбирая автомат, молодой чернобровый детина с яркими, будто накрашенными губами, в добротном, как у парашютиста, комбинезоне.
Красногубый безразлично повторил вопрос. Николай молчал, не сводя глаз с автомата.
«Немецкий», — безошибочно определил он и сразу вспомнил плотный огонь, встретивший их вчера. Да, враги, превосходившие их не менее чем в десять раз, по-видимому, все вооружены автоматами.
— Мы твоих товарищей, як цуценят, пораскидали, — будто угадав мысли пленного, усмехнулся бандеровец. — У нас сила, — похвалился он, ставя на место рожок с патронами.
«А Серега, наверное, считает, что я убит», — подумал Шныриков.
Конечно, на заставе поверили, что его уже нет, в живых. А он жив! Жив и лежит как чурбан, не в состоянии ничего сделать. В плену…
Шныриков закрыл глаза, чтобы не видеть красногубого и второго, долговязого бандеровца, вытянувшегося на соломе в углу.
Красногубый недоуменно уставился на пограничника, по-видимому, не сразу сообразив, что происходит. В следующее мгновение его лицо залила краска.
— Ты шо, подлюка, со мной говорить не хошь? — взорвался бандеровец. — А кто тебя, гада, перевязывал? Я! А ты еще морду воротишь? Да, кабы не я, ты бы, гад, кровью сошел, як свинья. Говори, подлюка, или пришью, як собаку! — Красногубый рванул на себя затвор.
Долговязый, как кошка, одним прыжком поднялся с соломы и отвел автомат в сторону. Теперь Шныриков видел его лицо, усеянное глубокими оспинами.
— Не чуди, — сказал долговязый. — Бир не любит, когда его не слухають. Ты шо, не чув? Може, хлопца до нас, у сотню?
— Я бы его, гада, у землю! — скривился красногубый.
— Може, и так придется, — философски изрек долговязый, — а может, и нет. Бир знае, шо робить, у него голова! Закури лучше. — Он достал пачку сигарет и, распечатав ее, протянул напарнику.
Ароматный запах защекотал в носу.
— Може, и ты закуришь? — спросил долговязый, заметив реакцию пленного, и подмигнул.
Шныриков не ответил. Курить хотелось очень. Но взять сигарету от них? Да еще после того, что он слышал? Это его, пограничника, комсомольца, собираются вербовать в банду!
А что, если…
— Развяжи руки, я закурю!
— О, це другой коленкор, — усмехнулся рябой. Он достал нож, болтавшийся на боку в чехле, и, нагнувшись над пограничником, перерезал веревки.