Город грешных желаний
Шрифт:
Остолбенели все, но Троянда очнулась быстрее, чем вновь пришедшие успели разглядеть, сколь же куцым лоскутком она прикрыта. Взвизгнув, девушка одним прыжком очутилась за занавеской и дикими глазами огляделась, ища, во что одеться. Там стоял сундук; она рванула крышку, не заботясь, можно или нельзя, думая лишь о том, чтобы не оставаться голой в обществе трех мужчин. Ее отвратительная тюремная рубаха так и валялась где-то на полу, сырая, испачканная песком, и сейчас Троянда пожалела о ней: сошло бы любое рубище, она на всякую одежду согласилась бы! Однако у нее достало сил изумиться, когда на самом верху вещей, сложенных в сундуке, засверкал, зашелестел мягкий шелк, встопорхнулось белое кружево.
Женский наряд, да какой… Впрочем, восторгаться времени не было. Троянда в считаные мгновения натянула белую тонкую рубашку, застегнула черный бархатный корсаж, повязала поверх голубой с алыми розами юбки кружевной широкий пояс и принялась большим гребнем (отыскался тут же, будто нарочно ее ждал!) раздирать спутанные волосы, с затаенным дыханием прислушиваясь к голосам, доносившимся из-за занавески.
Ни звука, однако, не доносилось из-за занавески. Похоже было, что пришедшие не только остолбенели, но и онемели. Потом оказалось, что это не так: вздрагивающий юношеский голос пробормотал:
— Наваждение бесовское! — И Троянда сделала для себя сразу два открытия: во-первых, незнакомец говорил по-русски, а во-вторых, этот же самый голос она уже слышала вчера. Припомнила она и то, что этот человек все время нудил и был чем-то недоволен. Троянда отыскала в памяти даже имя — Прокопий. Точно, его называл Прокопием обладатель густого, уютного баса. Его звали, кажется, Васяткою, хотя имя сие больше пристало бы дитяти. А вот и Васятка подал голос — значит, и он здесь.
— Эта самая, что ль? — нерешительно пробасил второй пришедший, а потом захохотал, словно молотом начал бить по наковальне: — Я ж тебе говорил, что Гриня своего не упустит!
— Помолчи! — огрызнулся Прокопий и высоким, встревоженным полудетским голосом позвал: — Гриня! Гри-инь! Да проснись же! Ты живой аль нет?
— Жи-во-ой? — закатился своим громовым хохотом Васятка. — Да ты на его женилку погляди. У мертвых-то, чай, таких стручков не растет.
— Гри-инь! — чуть не зарыдал Прокопий. — Григорий! Да ты встанешь или нет?
— Аль не видишь — встал уже! Дыбом! — не унимался Васятка. — Знать, находка наша к делу пришлась.
— Умолкни, Васятка, — раздался третий голос — невнятный, сонный, при звуке которого у Троянды сердце забилось с перебоями. — От твоего басищи голову ломит.
— Да ты похмелись, Гриня, — посоветовал Васятка, существенно утишив свои громовые раскаты. — Все и пройдет. Как говорится, от чего заболел, тем и лечись.
— Да я и не пил вчера, с чего ты взял? — буркнул тот, кого называли Гриней, а потом Троянда услышала шлепанье босых ног по полу, громкий всплеск воды и жизнерадостное проклятие, из чего заключила, что ее неведомый любовник плюхнулся в чан и обнаружил, что вода в нем почти ледяная.
Впрочем, отчего же он столь неведомый? Теперь Троянда кое-что о нем знала. Например, что его зовут Гриня, Григорий, и что он не был пьян, когда занимался с ней любовью…
Она так глубоко задумалась, хорошо это или плохо, что вздрогнула, когда после нового всплеска — очевидно, Григорий выбрался из чана — раздалось восклицание:
— Да где ж она?
— Кто? — спросил после паузы Васятка с таким тонким ехидством в своем толстом голосе, что Троянда невольно усмехнулась.
— Да она… русалка! — пробормотал Григорий. До Троянды долетел шорох одежды, потом шаги — и занавеска, за которой она скрывалась, отлетела в сторону.
Троянда обомлела… Напротив нее стояли трое мужчин, однако двоих — худого малорослого юношу и широкоплечего здоровяка — она едва заметила, во все глаза уставившись на третьего: со спутанными светлыми волосами, и хмурыми бровями, и горбатым носом. Рослый, статный красавец в длинном камзоле держался грозно и сурово. Вот только глаза у него сияли — они-то и выдавали его, эти голубые глаза!
Широкая улыбка раздвинула губы Григория, и он восторженно воскликнул:
— Да ты наяву еще краше, чем во сне! Но постой, девушка… На тебе же вчера ничегошеньки не было! И где ты взяла это платье?
В сундуке, — робким кивком указала Троянда, страшно смущаясь недовольства в его взгляде: все-таки она надела чужие вещи без спроса. А может быть, дело в том, что он предпочел бы видеть ее раздетой?.. Она не успела прочесть в его глазах ответ на свой безмолвный вопрос: вперед сунулся юноша, и стоило Троянде услышать его, как она поняла: это и есть Прокопий, и физиономия у него столь же противная, как голос. Надо думать, и натура такова же!
— В сундуке-е? — не то протянул, не то провыл Прокопий с непередаваемо озабоченным выражением. — Откуда ж в твоем сундуке бабья справа?
— Да так, купил! — дернул плечом Григорий, пятерней расчесывая свои буйные кудри, и у Троянды вновь замерло сердце, когда она увидела, как светлые пряди обвиваются меж его длинных пальцев.
— Ку-упил-ил? — вновь взвыл Прокопий. — На что тебе? Аль на маскарад собрался рядиться?
Что-то бухнуло в углу. Троянда поглядела на рыжеволосого курносого великана с яркими детскими глазами и не сразу поняла, что он так смеется. Ага, это и есть Васятка. Ну что ж, по голосу и стать, по стати и голос.
— Какой маскарад? — удивился Григорий — Купил для нашей Дуняшки.
— Да ты спятил? — ахнул Прокопий. — Чтоб моя сестра… этот бесовский наряд… ты в уме?!
— А что такого? — пожал плечами Григорий. — Ну, купил, хотел для забавы подарить.
— Теперь уж не подаришь! — с явным сожалением проговорил Васятка, и Григорий круто выгнул бровь:
— Это еще почему?
Васятка кивком указал на Троянду, которая стояла ни жива ни мертва:
— Да уж больно твоей русалке это пристало. Видал ли ты бабу, чтоб отдала столь приглядный наряд, к тому же — венецианскую бабу?
— Я не венецианка, — наконец подала голос Троянда, и глаза Григория, неотрывно глядевшие на нее, словно бы вздрогнули.
— Русская?
Она кивнула.
— Как же ты сюда?.. Откуда? — спросил он так взволнованно, с такой теплотой, что у нее невольные слезы навернулись на глаза. — Татаре, турки увели? Продали?
Она кивнула. Почему-то язык не поворачивался рассказывать все сначала. Это же сколько надо сказать! И про Марко, который убил ее мать, и про монастырь, и про Аретино, и… лепестки на траве, и Цецилию, и лунную ночь, и камни, брошенные в ее белое покрывало, и говорящее море… Нет, зачем? Они и не поверят, да и много такого, о чем просто стыдно сказать. Не нужно им знать всего. А что сказать? И тут она вспомнила о Гликерии.