В комнате той, где обоев шуршащий пергамент,после зимы затяжной он пластинку поставит,и наведутся на резкость знакомые вещи,будто бы зрение стало мгновенней и резче.В эркерных окнах ленивое небо до края,длинной цепочкой летят самолетные стаи,в море ныряют солдатики где-то на Кипре,на Элизейских полях души тех, кто погибли.Сызнова миру весна раздает свои роли,пчёлы вернулись на бледные желтофиоли.Снова он слышит шаги и гудение мошек,шаркает скнова игла среди чёрных дорожек.Там тишина абсолютна, где после налетаснова не лезет сирень ни в какие ворота,снова
петляет река на безбрежье, бесснежье,и в облаках самолеты летят безмятежно.И в безмятежности падает свет на ограду,птицы свистят – ну так что еще, Господи, надо?Так замечательно тянутся эти квартеты,чьи-то шаги за окном, светлячок сигареты.Будто бы облагороженный новым убранством,мир снова будет таким безнадежно прекрасным,в церковь войдет пианист, крышку снимет он с клавиш:просто война раз – и вышла вдруг вся, понимаешь.
«Робинзон найдет другого Пятницу…»
Робинзон найдет другого Пятницуиз большого племени Зулу.Я уеду, а друзья останутсяв некрасивом доме на углу.Слезы вкупе с леденцовой мятоюи Кровавой Мэри на борту,помашу им крыльями помятыми, —всех благодарю за доброту.Долетит до Северной Америкис голубой полоской самолетв час, когда друзья придут к Москве-реке,где как раз вода ломает лед.Купола горят, покрыты золотом,Бог часы сверяет с талым льдом.До чего же сладостны уколы тампамяти в предсердии пустом.
«Кузнечик пишущей машинки…»
Кузнечик пишущей машинки,давай, товарищ, стрекочи,о нашей жизни без запинкирассказывай в густой ночи.Когда из сильного металластальные молоточки бьют,то заполняются провалына множество пустых минут.Перескажи по ходу дела,какая музыка была,подбрасывала и летела,какая там метла мела.Троллейбус банкою консервнойбольшим проспектом дребезжал,и в общепите завтрак скверныйсоциализм изображал.Пой по добру и по здоровуприлет грачей сырой весной.И первого раскаты громаперед вертушкой в проходной.В обратном крутятся порядкеночные станции в уме.Вольноотпущенной по справкеслоняться вечно по земле.
«Возвращаясь из Дома печати…»
Возвращаясь из Дома печати,я свои забывала печали,проходила сквозь арку Победы,оставляла ненужные беды.Был там парк возле старой усадьбы,в нем густели столетние кроны,приезжали веселые свадьбы,перед церковью били поклоны.Поднимали стакан ветераны,в пиджаках пожилые мужчиныи на скрипке играли цыганепосредине застоя, режима.Именины большие для сердцаэтот парк на краю небосвода,скрипка, пой, улыбайся, невеста,померещься, пустая свобода.
«У них есть деньги и права…»
У них есть деньги и права,у них и нефть, и лес таежный.У нас – обычные слова,чтобы построить рай дотошный.И мы построили егопод стать трехмерному по силевот здесь совсем недалекоиз лучших слов в любимом стиле.Быть может, утренний сарайнаш легкий рай напоминает,а не возвышенный сераль, —зато в нем бабочки летают.
«На старой ферме вёдра молока…»
На старой ферме вёдра молока,мычит корова, всё зовет теленка,и журавлей протяжная строка,а напрокат – казенная лодчонка.На глинистом размытом берегусклонилась ива прямо над волнами,и целый век я в сердце берегу,вожу вас за собой в оконной раме.Припоминаю скошенный навеси молдаванок очередь у кассы,и весь земной надрыв в глазах небес,какой ты был, такой ты и остался.
Чехов
И не то чтоб его попросили,так с каких виноватых сединедет первый писатель Россиииз Московии на Сахалин?Три недели на Волге и Камев грязно-бурую воду глядел,разговаривал там с мужикамии о цензе серьезно радел.Там такой был народ твердолобый,не народ – человеческий сброд,весь закованный в лед и сугробы,за сырую понюшку убьет.Так зачем не в веселой Европе,а в тифозном бараке странычистым золотом пишутся строки,странным отсветом озарены?А в Москве семь суббот на неделе,у Станкевича новый роман.Что поделаешь тут в самом деле?Доктор, доктор, печаль да туман.От всего, что в отчизне в ущербе,запахнуться в шинель и молчатьи, шампанского выпив, «Ich Sterbe» —да и то по-немецки сказать.
«Нам надо пережить самих себя…»
Нам надо пережить самих себя,свое унынье и безделье,начнется дождь и кончится, скользяс небес на землю.Ты подойдешь к дрожащему окнуи сон засветишь,и жизнь свою возьмешь в ладонь одну,и обессмертишь.Спасешь от смерти тяжкий мир отцов,пропахший потом,и матери в твоем лице лицов сорок четвертом.Так страшное через тебя пройдетнасквозь, навылет.И врач в спецлаге к деду подойдети пулю вынет.
«Стоя перед вкрадчивою бездной…»
Стоя перед вкрадчивою бездной,говорил учитель в пору смут:посмотри на птиц небесных —вот они – не сеют и не жнут.Я смотрю на этот бестиарийсквозь густого времени раствор,вспоминаю левым полушарьемвесь его естественный отбор.Если нам навязана свобода,если нам отмерена она,то такая вот полусвободалично мне, дружище, не нужна.Белый-белый снег в холодном блюдце.Твой сырой окурок не погас.Вещи так на резкость наведутся —мало не покажется подчас.Снег лежит случайно, чуть картиннов блюдце и на крашеном столе.И невозмутимы, как лепнина,голуби в стекле.
«В город Дельфт возвратился Вермеер…»
В город Дельфт возвратился Вермеер,поднялся на кривой виадук,что возник ниоткуда и вдруг,длинный взгляд раскрывая, как веер.Он надолго успел разглядетьи сложить в замыканье короткомголый берег с двойным подбородкоми церквей золотушную медь.Когда солнце всходило вверх дном,он поставил мольберт на причале.Две молочницы в ведра сливалимолоко в измеренье одном.А в другом открывалось окно,чтобы выпустить женское пеньеи озвучить его полотнона века или так, на мгновенье.