Город неба

Капович Катя

Le voyage

Восхитительное освещенье кругом разливается, бьет по глазам, вспоминается площадь, вокзал под мостом, глупой жизни базар и бедлам. Это притча о том, как грохочет стекло в подстаканнике на столе, как дрожит подстаканное серебро отражаясь в вагонном стекле. Поезд шел на Урал, кто-то песню тянул — я запомнила только припев, остывающий лес, догоняющий гул, череду станционных химер. Там химеры уродства, унынья, тоски рисовались в проемах дверных, продавались в

лукошках коренья земли — выбирай из грехов, мол, земных. Окунай мою душу в огонь и во тьму, по тоннелям ночным проведи, на недолгой стоянке простую еду у священника освяти. Расскажу ему все: как течет по губе этот чай с сахарком и с дымком, и в купе украду подстаканник, он мне — сувенир в полушарье другом.

«Готово ли тело к труду?…»

Готово ли тело к труду? Оно еще хочет к утру, доспать, слышь, свою ерунду — и я прижималась к бедру. К ребру твоему в темноте ребром прижималась внутри, хребтом приникала к тебе и труд посылала на три. И дальше, туда, где углом вставал над Шпалерною дым, я день посылала с рублем его трудовым.

Репейник

В глухую пору увядания, когда дожди стучат в кювет, из всех цветов, что были ранее, тут ничего живого нет. Один репейник над дорогою стоит в зеркальной мостовой, где были разные и многие, — лишь он – убогий и кривой. И он средь пустоты и серости глядит на ржавый водосток, и даже покраснел от смелости красивый огненный цветок.

«Стоят с собакою, со штофом…»

Стоят с собакою, со штофом возле метро ВДНХ, куда-то едут автостопом, везут одежды вороха. А возвращаешься в столицу — они опять возле метро с какой-нибудь фигней в петлице и с фиксою под серебро. Играет музыка в бумбоксе, сосед соседу говорит: «Я, Саня, пить недавно бросил». Хромает мимо инвалид. И возле сердца – профиль Цоя, который до сих пор поет. И вся Россия в этом вое, и пес вам лапу подает.

Зимнее утро

В семь пятнадцать рассвет так похож на закат, мокрый снег полосою струится в окно, застучит из тумана дружок-автомат, автомат для газет звякнет медью о дно. На рассвете, где бешено мечется снег, это очень несложно, мой друг, проглядеть, проглядев, не заметить, понять, умерев, что в сырые газеты завернута смерть. Смерть завернута, друг, в голубые листки, настоящая смерть, смерть-война, не любовь, я газет не читаю, я прячусь в стихи, и, плохой гражданин, умираю в них вновь. И, плохой гражданин, каждый день я встаю, а встаю я, мой милый, ни свет ни заря, на вчерашнюю смерть свою дико смотрю, вспоминаю: убили совсем не меня.

«Раздельно губы произносят „ча-ча-ча“…»

Раздельно губы произносят «ча-ча-ча», мы взяли две бутылки первача, у моря черного толкалась дискотека, и это было тоже как вчера. Где вдоль полей нечёткая дорога, другая музыка у моря бьет с разбегу, считай по-нашему, мы выпили немного, ребята из советского двора.

«Над промзоной на Урале…»

Олегу Дозморову

Над промзоной на Урале пролетали небеса, трубы, как валторны, распевали без конца. Хорошо быть в жизни пионеркой, пробовать все в самый первый раз, грустно старой быть и нервной, вспоминать все в сто десятый раз! В сто одиннадцатый раз божиться: нету лучше тех людей, чем в промзоне, в той больнице, где, вдыхая запах простыней, вижу: провезли кого-то в коме, пробую привстать и не могу, вертолетом на аэродроме лишь руками белыми машу. Белыми кричу вослед губами, вызывая у лежащих смех. И на всем Урале над дворами — снег, снег, снег. Пусть его и не было, дружище, просто санитар кольнул иглой, и душа скользнула в воздух нищий из окна больницы областной.

«По выходным в глухом местечке…»

По выходным в глухом местечке соседний инвалидный дом автобусом вывозят к речке, заросшей пыльным камышом. И там они в своих колясках сидят в безлиственном лесу, как редкий ряд глухих согласных, пока их вновь не увезут. На старости я тоже тронусь умом и сяду у реки, чтоб в пустоту смотреть, готовясь к зиме, как эти старики. И выйдет радуга из тучи после осеннего дождя. И скажет санитар могучий: пора, родимая, пора.

«Первым умер спаниель Атос…»

Первым умер спаниель Атос, ничего не объяснил домашним, что-то мирно проворчал под нос, помахал хвостом и стал вчерашним. Даже кошка в трауре была, ничего не ела две недели, мы щенка другого из села взяли в теплом месяце апреле. Птицы звонко умирали враз, рыбы молча вверх всплывали брюхом, где-то вместе там зверье сейчас, гулят, чешут лапою за ухом. Где-то ждут, мурчат и ловят блох там, в едином времени и месте. Если есть на свете детский бог, то погладь их, Господи, по шерсти.

Отъезд

У подъезда такси просигналит на холодном проспекте, где львы, где в осеннюю хрупкую наледь запечатан гербарий листвы. И поедет машина вдоль сада, вдоль решетчатой тени оград, вдоль прогулочного променада с непременною ротой солдат. В голом зеркале заднего плана фонарей золотая строка, канцелярий, контор панорама, голубая, родная река. Много пива под шапкою пены, залпом выпито возле дверей, ночью бил сильный ключ Иппокрены, и поэтам трещал соловей. И напел, натрещал, дорогие, бесконечный полет вдоль земли за волнистые и кучевые, и далекую встречу вдали.