Контрастные души, инъекции чистого холода —ничто нам с тобою не может на свете помочь,с деревьев летит паутинное бледное золото,в одном направлении с ним удаляешься прочь,прохожий, прохожий… Тебя за рукав я не дергаю,а мысленно так окликаю, как всякий поэт,сжигаемый мрачной догадкой и робкой тревогоюо том, что проходит, а ты ему смотришь вослед.Скажи мне, прохожий, зачем только странным спасением,когда у дороги в глазах мир летит кувырком,мне слышится звук – меж отчаяньем и утешением,как в Чеховских лучших рассказах. О чем он, о чем?
«Возвращайся, возвращайся, возвращайся…»
Возвращайся,
возвращайся, возвращайсятвердой памятью и жалостью назадна места пустого облачного счастьяв проносящийся нарядный листопад.Возвращайся к телефонным желтым будкам,с беспорядочной любовью на землепрошепчи там имя длинное по буквам,нацарапанное двушкой на стекле.Там окно зажжется в утренней квартирев винограднике второго этажа.Возвращайся на места, где мы любилибольше, чем любили нас, моя душа.Возвращайся в опустевшие аллеипосмотреть, как проплывают облака,потому что утро вечера мудрееи великое видней издалека.
«Вот и все, колени к подбородку…»
Вот и все, колени к подбородку,Неужели это все?А ведь было раньше, рвали глотку,вечером шли пьяные в кино.Возле кинотеатра – ветр, тюльпаны,фильм смотрели «Пепел и алмаз»,эх, Цыбульский, по столу стаканызаскользили в двадцать пятый раз.Нынче черные очки надену,тоже в баре горькую возьмуи, хоть не положено, наверно,тоже серной спичкой подожгу.Не поймут друзья-американцы —для чего весь этот марш-парад?Нет уж, пусть стаканчики, стаканцыпо далекой родине стучат.
«Дежурною походкою пойдем…»
Дежурною походкою пойдемянварским нерасчищенным проспектомсветящимся, сухим, морозным днем,когда слезится снег под резким ветром.В снегу маркизы глухо шелестят,стальные крыши лезвиями блещут,сквозь прорези решетки белый садрябиновую дробь на клумбы мечет.Гуляют пароходы по реке,она у берегов совсем замерзла,блестят под солнцем ведра на пескеи рыбаков натянутые блесны.Проходит стайка школьниц через путь,фонарик загорается начальный.Вот так душа проснется где-нибудьи вспомнит жизнь – такой пустяк случайный.
«Солнце, как уличный фокусник…»
Солнце, как уличный фокусник,вынуло уличный градусник,день самый лучший, из благостных,снежный, в заторах автобусных.В булочных с хлебом подсушеннымс булочником тихо вежливым,нынче на службу не нужно намв этом снегу неразбуженном,будто за нитку подвешенном.
«Молодая женщина помыла…»
Молодая женщина помылав тазике на кухонном столедевочку куском цветного мыла,чуть сдвигая брови, как реле.Батарея начинала греться,пар дохнул на синее стекло,со стола сбежало полотенцеи на стул отчетливо легло.На незанавешенные окнатуча уронила, как на грудь,детскую снежинку. Вытри сопли,ничего дорогой не забудь.
«На холодной подножке вдвоем…»
На холодной подножке вдвоемнам бы ехать с тобой, моё солнце,на замызганном двадцать шестом,чтоб стучали о рельсы колёса.Ехать, видеть чумную весну,все её переулки, заборы,продувные дворы поутру,золотые
шатры до упора.Расцветут фонари на кольце,постовой погрозит нам из будки,мы меняемся мало в лице,постового мы шлем на три буквы.И в одном поклянемся легко,что ни грусти, ни страха, ни гнева —ничего, ничего, ничего —не возьмем мы с собою на небо.Только счастье и только любовь,только свет без конца и без края,только медленный гул голосовна сырой остановке трамвая.
«Избавились от крысы, что жила…»
Избавились от крысы, что жилав оранжевом контейнере для стружек.Когда сквозь двор наутро я прошла,она лежала посредине лужи.Фонарь еще горел, шумел бамбук —там снова начинался дождик серый,чтоб в луже рисовать за кругом кругс упорством переростка-пионера.И лужа, что была ее прудоми зеркалом, в которое взирала,и где лежала мертвая потом,в то утро ничего не отражала.Уже, подруга, ты не будешь впредьделить углы двора, как биссектриса.Что тут сказать? Что ты страшна, как смерть?Что шерсть твоя от ветра серебрится?
«Где алкоголь больших количеств…»
Где алкоголь больших количествотечество нам заменял,пред жизнью, прожитой навычет,стоит мой друг. Он завязал.Он вшил победную торпеду,об этом написал стихи,и в них всё это, это, это,и мы ревем, как дураки.Возможно, невысоким стилемдано лишь время описать,над историческим утилемсебя бессмыслицей занять.Вергилий вписывал в эклогистроения простых дворов,а вышли у него в итогестроения иных миров.Но эти тусклые пейзажидороже всех богов подряд,вот так бы написать без фальши,чтобы растаял адресат.
«В переводе, кажется, Гелескула…»
В переводе, кажется, Гелескулато стихотворение Галчинского,где он бродит посреди баракови встречает Богоматерь пленных,говорит с ней о стихах блаженныхв лагере далеком Альтенграбов.Говорят, он человек был скучный,не чурался с подлецами дружбой,послужил официальной власти,промелькнула жизнь, как в самотёке,выжили пронзительные строки,почитай их, если хочешь счастья.Видно так устроено все в мире,жизнь, и смерть, и дважды два четыре,был поэт в обычной жизни прост,хорошо он знал систему ада,по нему прошелся, как по саду,контрабандой музыку пронес.
«За этими стихами мрачными…»
За этими стихами мрачнымистоит отдельный человек,измученный судьбы подачками,а не какой-то имярек.За этими сухими строчкамивиднеется – прильни к глазку —проспект с домами шлакоблочными.Все улеглось в одну строку.По-молодости все мы – бражники, —хлебни безумия вина,а зрелость ищет рубль в бумажникеи по двору бредет одна.Там в детских деревянных лодочкахплыть бы по листьям взапуски,а человек сидит на корточках,ища упавшие очки.И вспышкой памяти мгновенноюколодец неба освещен,куда со всей этой вселенноювсе глубже улетает он.