Неразделенная любовь,счастливее ты разделенной,ты строишь город городов,абсиды, арки и колонны.В нем солнце, воздух и водана вкус и цвет совсем другие,катает акведук мостатакие облака живые.Под солнцем черепичных крыш,под музыку вокзальных клавиштам на перроне ты стоишьи тихо варежку кусаешь.
«Что говорит вода, стекая в ванне…»
Что говорит вода, стекая в ванне,согретой отопленьем паровым?Что
солнце в настоявшемся туманеза синим океаном мировым.Прозрачно-серых фонарей цепочка,заточка городских железных крыш,в гостиной дребезжит радиоточка,сосед поет в саду «шумел камыш».Встречает утро майскою прохладойи погружает всех в один туман,где тот не пьяный, но уже поддатый,больших дворов трагический смутьян.И догадайся тут поди в натуре,с зубною пастой щеря глупый рот,зачем эта вода дерет по шкуре,такую несуразицу несет.
«Зеркала серебряная плоскость…»
Зеркала серебряная плоскость,свет, соединяющий в однонос прыщавый, хмурый лоб подростка —остального видеть не дано.А потом ты все это смешаешьв лотерейном уличном котле,и шагнет из зеркала товарищи пойдет товарищ по земле.То, глядишь, ракита, то рябина,то кусток заморский на пути,но болит вторая половина,где синеет надпись на груди.Там слова: «Люби меня, Алиса»выколол пророчески металл,и не суть, что этого Льюисатолько в раннем детстве он читал.
«Продувная подсобка к заводу спиной…»
Продувная подсобка к заводу спиной,в чьем окне по-простецки ты машешь метлой,упирается взглядом в большой продуктовыймагазин с безголовой едой ледниковой.Рыба «хек», сорок восемь копеек кг.Пароход поднимается вверх по реке,на который не сесть, не уехать туда,где березовый лес и большая вода.Но зато, как уляжется длинная пыль(ты ее не буди в сентябре-октябре),там выходит директор и автомобильон заводит в крысином дворе.И отсюда понятие правды у нас —не как общего дела на общих правах,а как свойства спины разгибаться на разв этих голых дворах.
«Мне выпал черный понедельник…»
Мне выпал черный понедельник,вторая буква каббалы,в строительных лесах осенниххрипенье электропилы.Под этот звук я и отчалю —вороны, пакля, светел путь,небритый, заспанный начальникс глазами белыми, как ртуть.Хрипи, пила, в лесах железных,участок посыпай трухой —я постою в дверях подъезда,ловя такси, махну рукой.А ведь могло быть по-другому,когда б суббота мне легла,и над дорогой невесомодругая музыка плыла.
«Когда, производственный план засунув в карман…»
Когда, производственный план засунув в карман,начальник колхоза сказал нам: «Грузите без плана!» —я помню, как мягко осел виноградный туманв моей голове, понимавшей свободу туманно.Несла свои воды внизу Дубоссарская ГЭС,кричали, как чайки, тревожные куры в долине.Уже не проснуться в колхозе с названьем «Прогресс»,где мы виноград собирали и соки давили.Я вышла в тот день из барака, лежала росаи в поле, прозрачном насквозь, над чертою отрывачернела до самого неба пустая лоза,лоза наклонялась от ветра, как строчка курсива.
«Внезапно спятил старый наш будильник…»
Внезапно спятил старый наш будильники по ночам заливисто поет,забыв, что в перекрученной пружинена самом деле кончился завод.Мне видится житуха в новостройках,в окне пустырь несвежей белизны,поодаль неразгаданным кроссвордомкакое-то строенье без стены.Итак, тень фонаря бежит по кругу,январь, февраль, вприпрыжку март хромой.Мы так любили в этот год друг друга,что просочились в мир очередной.Там было холодно, слетали с циферблатабумажные вороны по гудку,на корточках курили два солдата,бутылка между ними на снегу.Легко принять за чистую монетуи это вот движение руки,когда, отбросив наспех сигарету,сжимаешь пальцами мои виски.В другой зиме, в день встречи на перроне,где проводница в снег сливает чай,возьми мое лицо в свои ладонии больше никогда не отпускай.
«Если буду жива – не помру…»
Если буду жива – не помру,то найдусь как свидетельподтвердить, что я шла по дворув чистом утреннем свете.Босиком, по колено в росе.Там еще были шпалы,поезд гнил об одном колесе,не пришедший к вокзалу.И тоски не скрывая своей,вор, сосед дядя Коляпо-над крышей гонял голубей.Синим «вольному воля»было выколото на груди.А он, голый по пояс,ждал и ныне все ждет: загудити пойдет его поезд.
«На фотографии одной…»
На фотографии однойс официальным мрачным фономи размалеванной фигнейя отыщу тебя влюбленным.Фотограф зажигал софит,немолодой, чуть пьяный генийофициальных учреждений,болтливо-праздничных орбит.А на невесте ткань бела,на узком пальчике – колечко.Какая музыка была,цветы, увядшие беспечно?Куда прошли сквозь мокрый двор,чью тачку заводил свидетель,так долго тарахтел мотор,вдогонку ей бросался сеттер.Там обернись из пустотысквозь всю казенную унылость,чтобы увядшие цветыв руках от счастья распустились.
«В ту осень я работала у „Свеч“…»
В ту осень я работала у «Свеч»в начальной школе для глухонемых,чьи голоса не связывались в речь,хотя и походили на язык.Но это был язык другой, чужой,неведомый учителям. Словарождались в носоглотке неживойи в ней же усыхали, как трава.Я на доске писала алфавит,смотрела, как они читают вслух,как судорога лица их кривит.Но видно есть на свете детский Бог.И он их вел проторенным путем,зыбучими песками немотытуда, где осыпался Вавилон,чтоб азбукой набить пустые рты.