Город принял
Шрифт:
– Вы знаете, что по-гречески «Маргарита» значит «жемчужина»?
Она не успела ответить, только улыбнулась быстро, и сразу же раздался пронзительный вопль, жуткий, утробный рев обезумевшего от злобы и боли животного. Михей Серостанов, арестованный вчера ночью во время нападения на шофера такси, «качал права». Тихонов и надзиратель бегом рванули по коридору к открытой двери «бокса», откуда доносился голос нашего младшего брата по разуму.
Маргарита от неожиданности сначала вжала голову в плечи, испуганно переводя глаза с меня на удаляющуюся спину Тихонова, а потом
– Эт-то что т-такое?…
Я усмехнулся:
– Ваш великий учитель Бюффон говорил, что животные не знают добра и зла, но боль они чувствуют, как мы…
Маргарита испугалась еще сильнее:
– Его… что… бьют?!
– Кого? Серостанова? Н-да-с! Странные у вас, однако, представления о нашей работе… – Тут уж озадачился я.
Маргарита смутилась и пробормотала невнятно:
– Но он так кричал… ужасно…
– Он перекусил себе вену, а это, по моим представлениям, довольно больно. Кроме того, он хочет использовать свой вопль как психологический прессинг на слабонервных…
Мы вошли в камеру и увидели картину, словно на полотне Сурикова «Утро стрелецкой казни». Тихонов в углу от ярости раздувает ноздри, как Петр Первый, а в центре композиции Серостанов, всклокоченный, с синими веревками жил на шее, в порванной рубахе, забрызганный кровью, вырывается из рук надзирателей, выкатывает белые буркалы и вопит истошно. Прекрасное зрелище. Всех, кто учится сейчас на последнем курсе и жаждет следственной и криминалистической романтики, я бы привел сюда на производственный практикум. Многие – кто тоже со спринтерским дыханием – призадумались бы.
Вот и Тихонов сейчас стоял, раздувал ноздри и думал. Да и мне, не скрою, было любопытно, как он будет угомонять эту скотину. А Маргарита топталась у меня за спиной.
– Серостанов! – негромко позвал Тихонов.
Уголовник с новой силой взвился в истерическом восторге. У рецидивистов часто бывает расшатанная психика, и, добиваясь поблажек, они запросто распаляют себя до припадочного состояния.
– Але, ты зря так надрываешься – я все равно не поверю, что ты хотел порешить себя, – сказал со смешком Тихонов.
Серостанов пронзительно завыл, а Тихонов, не обращая внимания, так же негромко долбил свое:
– Ты мне очень сильно надоел, поэтому я сейчас вернусь к себе и напишу в колонию письмо Дорогану и Сапогову. И поделюсь с ними всем, что ты мне нашептал в прошлом году. Глядишь, они тебя и встретят с цветами.
Как говорит наш шофер Задирака, это была езда «на грани фола». Но, судя по воплю, сразу упавшему на два децибела, вполне успешная.
– Не докажешь! Гад! Мент! Мусор проклятый! Выйду отсюда – не заживешься…
Тихонов громко засмеялся:
– Да ты совсем с ума сошел! А-а? Это ты мне, что ли, грозишься? Ну, дуралей! Последний умишко, я вижу, пропил. Когда же это я вас боялся, шантрапу? А ты дружков-то своих бывших опасаешься, похоже. А-а?
– Не дока-а-ажешь!! Не дока-а-ажешь!..
– Да что они мне, народный суд, что ли! Чего мне им доказывать? Они и так поверят. Они ведь знают – я не вру. Я ведь не вру, Серостанов?
И опять уровень шумов понизился вдвое. Тихонов твердо сказал:
– Рита, подойди к нему, перевяжи…
– Но он же… – неуверенно сказала врачиха.
– Подойди! – крикнул Тихонов и неожиданно мягко добавил: – Не бойся, Рита, перевяжи его. Он тебя сам боится. Ты ведь боишься, Михей? Смотри, Серостанов, не дай Бог, чтобы я ошибся…
Мы шли через двор обратно в дежурную часть: впереди на три шага, как разводящий, Тихонов, мы с Маргаритой следом. От всего виденного ее слегка пошатывало. Она вдруг остановилась, взяла меня под руку и, глядя мне прямо в глаза, сказала-спросила-взмолилась:
– Это же ведь ужасно?!
Я пожал плечами:
– Сэмуэл Беккет написал, что все мы рождены безумными, но некоторые такими и остаются.
Она махнула рукой и пошла дальше. А Тихонов, видимо слышавший разговор, громко хмыкнул и что-то стал насвистывать сквозь зубы. Когда мы поднялись на второй этаж, он на миг задержался и сказал мне:
– Если ты такой ценитель писательских афоризмов, прочти Рите и этот, – и кивнул в сторону плаката.
«Нужно любить то, что делаешь, и тогда труд – даже самый грубый – возвышается до творчества.»
Капитана милиции Скуратова Анатолия Петровича, 1948 г. р. русского, образование высшее юридическое, старшего следователя Следственного управления ГУВД Мосгорисполкома, стаж работы – 7,5 лет, зачислить в адъюнктуру Высшей школы милиции МВД СССР с 15 ноября с. г.
15
Рита Ушакова
В оперативном зале около главного пульта сидела на стуле удрученная старушка. В теплом платке, плисовом полупальто и тяжелых войлочных ботах на застежке. Серегин разговаривал с кем-то по селектору, а старушка испуганно и озадаченно озиралась в этом странном помещении, набитом электроникой, светящимися экранами, беспрерывным перемигиванием разноцветных лампочек, оглушающим трезвоном телефонов, громкими командами и деловой суетой подтянутых, быстрых, ловких, пугающе вежливых офицеров. В старушке – в ее согбенной позе, отрешенности лица и бессилии вытянутых на коленях рук – было что-то абсолютно несовместимое с пружинистой атмосферой напряжения дежурной части, хлестким ее ритмом, слышной даже мне звонкой готовности к мгновенному ответному действию. В старушке было утомление временем и покорность неизбежному. Она была чем-то похожа на мою мать.
– А кто там участковый? – крикнул в селектор Севергин.
– Соломатин, младший лейтенант. Никакой управы на него нет! – доносился обиженный голос из динамика.
– Так. И что он, Соломатин?
– Сабля на стене, с гражданской еще, дареная. Можно сказать, наградная! А он прицелился: парень у вас озорной, не натворил бы чего… Притащил сам напильник и давай саблю стачивать… Ну, вернее сказать – тупить. А сталь хорошая, он весь потом залился, а пыхтит, усердие показывает… Два часа ее скоблил…