Город смерти
Шрифт:
— Нет, — извинился я, — но есть колода карт. Можно поиграть в «дурака».
— Ура! — радостно захлопала она своими руками в перчатках. — Обожаю «дурака». Я по нему мастер. Я чемпион мира!
Как оказалось, она не особенно преувеличивала. Первые несколько партий я позволил ей выиграть, как делают взрослые, играя с детьми, но затем попробовал взять реванш — и не смог. Соображала она молниеносно, как машина, глаз у нее был зоркий, а реакция быстрая.
— Надоело, — зевнула она, выиграв очередную партию. — От тебя никакого толку.
— В покер?
— Я не умею. Когда-то умела, но очень уж серьезная это игра, и Ферди так злился, когда я его обыгрывала и обчищала как липку… в общем, я это дело бросила и заставила себя забыть покер. Вот в покер на раздевание я умею… — Она улыбнулась — ей очень нравилось со мной флиртовать. — Но по отношению к тебе это будет несправедливо. Я так хорошо играю, что проиграть помогу даже нарочно, а тебе будет страшно стыдно остаться голышом у себя же дома, на собственной территории.
— Кроме того, — заметил я, — на твоей стороне несправедливое преимущество.
— Это как?
— На тебе столько всего надето. Сто лет пройдет, пока все выиграешь. Зачем ты так кутаешься? Кровь холодная? Или микробов боишься? Или…
Я замялся. При упоминании об одежде Кончита изменилась в лице. Губы больше не улыбались, от уверенности не осталось и следа. Она превратилась в испуганную птичку, готовую упорхнуть в любой момент. Похоже, я затронул больную тему.
Некоторое время она молчала, явно решая про себя, уйти или остаться. Наконец опасливо, тихим и страдальческим голосом она спросила:
— Капак, тебе можно доверять?
— Конечно.
— По-настоящему доверять. Всерьез. Это самое — можно тебе доверить самую-самую важную тайну? Я никому не показывала. Только врачам. Они говорят, что это неправильно, что друзьям я должна показывать. Но друзей у меня раньше не было. Таких, как ты, — нет. Я знакома с тобой всего часа два, но у меня такое чувство, что я могу доверить тебе свою жизнь. У меня такое чувство, будто в глубине души мы — одно и то же. Не знаю, как это может быть, но я это чувствую. Ты поклянешься никогда никому не говорить, если я тебе покажу?
Я встал перед ней на колени:
— Даю слово, Кончита. Что бы это ни было, я никому ничего не скажу. Никогда. Честно.
Она набрала в грудь воздуха, огляделась, нет ли в комнате тайных соглядатаев, — и стянула с руки свою длинную белую перчатку.
Обнаженная рука оказалась морщинистой, дряхлой, покрытой темно-бурыми пятнами. Она была слабая и хрупкая; пальцы, как при артрите, слегка загибались к ладони. Рука старухи. Теперь я понял, почему она прикрывает свое тело, почему она кажется такой взрослой. Она больна. О такой болезни я уже слышал, читал в каких-то журналах. Названия ее я не помнил, а состояла болезнь в преждевременном старении тела. Где-то — не помню, где и когда — я видел фотографию сморщенного ребенка, десятилетнего мальчика, заточенного в теле старика. Малыш походил на высохшего карлика.
— И везде так? — спросил я ласково, старательно подбирая слова, страшась напугать ее, оказаться недостойным того громадного доверия, которое она должна была питать ко мне, чтобы продемонстрировать такое.
Кончита печально кивнула.
— Везде, — проскрипел ее голосок. — От пальцев ног до шеи. Каждый сантиметр, кроме… — У нее перехватило дыхание. — Кроме… — Глаза у нее заблестели от слез, тело затрепетало. — Кроме лица, — произнесла она и, не в силах с собой совладать, повалилась на пол и зарыдала.
Несколько секунд я беспомощно стоял над ней, не зная, подойти ли к ней и обнять, или отмолчаться, или… Наконец я принял решение, наклонился, взял ее голую руку в свои, поднес к губам и поцеловал.
Перестав рыдать, она подняла голову и уставилась на меня. Ее ошарашенное лицо вскоре засияло от восторга и удивления. Сквозь слезы пробилась робкая улыбка. Обхватив руками мою шею, она прижалась ко мне и осыпала радостными поцелуями — невинными поцелуями маленькой девочки. Я не ощутил никакой неловкости. Ничего сексуального, ничего постыдного в этих объятиях не было.
— Спасибо, — шептала она. — Спасибо, спасибо. — Звонкие, негромкие, благодарные слова. — Я знала, что ты хороший. Симпатичный и добрый. Я думала, что Ферди такой, но оказалось по-другому.
— А кто это Ферди? — спросил я вполголоса. Это имя она упомянула уже раза три-четыре. Ее покойный отец?
— Ферди — это мой… Он раньше был моим защитником, — сообщила она. — Теперь его нет. Ты будешь моим защитником, Капак? Ты будешь меня защищать теперь, когда Ферди нет и никого больше нет? Я думала, что осталась совсем одна и что так будет навеки, никто меня не защитит, не поможет, когда ночи холодные и темные. Ты меня защитишь, Капак?
— Да, — провозгласил я, гладя ее по затылку. — Я буду тебя защищать, Кончита, обещаю. Я — твой защитник. — Я гладил ее бедный, изъеденный болезнью затылок, не отдавая себе отчета в том, что именно говорю, — сознавая лишь, что хрупкая маленькая девочка попросила меня о помощи. Не такая я был свинья, чтобы поворачиваться спиной к такой беззащитной пташке. Бизнес у нас злой — но сам-то я не злодей. У меня есть и хорошие стороны — пусть и спрятанные от посторонних глаз.
Потом, когда слезы высохли, мы укрепили нашу дружбу — пошли в ванную и стали разыгрывать «Поющие под дождем».
Стояли перед зеркалом и исполняли песни, причем один из нас прятался за спиной у другого. Сначала она стояла впереди, а в мою обязанность входило петь «Блубери-хилл», пока она синхронно двигала губами. Затем на сцену вышел я и делал вид, что пою «Грейт-боллз-оф-файэ» под ее «фонограмму». Текст я помнил далеко не назубок — она, впрочем, тоже, так что мы были квиты.