Город за рекой
Шрифт:
Архивариус потер рукой лоб, словно припоминая, о каких заботах говорит молодой студент философии. Он всецело находился под впечатлением события, происходившего на песчаном поле, и хотел вовлечь сержанта в обсуждение занимавшей его сейчас мысли: была ли связь между его словами, с которыми он обратился к солдатам, и последующими событиями, в том числе шествием воителей разных армий и разных эпох.
— Вы не напрасно меня обеспокоили, господин Бертеле, — сказал архивариус, — что мы знаем о наших скрытых задачах!
Он кивнул на громоздившуюся кучу, в которую древние воины швыряли свои доспехи и снаряжение. Бертеле отвел архивариуса в сторону.
— Но скажите мне, — попросил он, — почему многие из нас, и я в том
— Это можно объяснить тем, — предположил архивариус, — что вы не осознали факта умирания.
— Факта умирания?
— Насильственная смерть слишком быстро настигла вас. Не было приготовления, перехода из одного состояния в другое. Плоть перестала физически существовать прежде, чем это дошло до вашего сознания.
— Если это так… — сказал Бертеле и не закончил фразу.
— По моим наблюдениям, — продолжал архивариус, — которые, разумеется, далеко не полны, это обстоит именно так. Еще и поэтому вас, вероятно, изолируют от остальных обитателей города. Процесс умирания, который протекает еще на той стороне реки, соответствует, если я правильно понимаю, состоянию, в котором мы все пребываем здесь. Это словно бы другая сторона, продолжение вашего превращения. В акте умирания душа, наше угасающее сознание, предчувствует ощущение смерти, и в первом периоде состояния смерти еще живет отголосок жизни. Это не воскресение, как иные поначалу полагают, но промежуточный период, в котором жизнь проходит через фильтр, после чего уже копируется только ее пустая форма. Во всяком случае, для меня несомненно, что это есть переход, промежуточная станция, откуда потом отбывают навсегда; у вас это так называемые маневры, с которых ни один не возвращается, у нас в городе — ночные сборные эшелоны под сигнал рожка, чего каждый со страхом ожидает, как ожидают там, на той стороне, конца жизненного срока. Некоторые воспринимают пребывание здесь как плен, протекающее вхолостую существование, однако большинство, сколько я мог заметить, стремится продлить по возможности срок пребывания на этой промежуточной станции. Срок у каждого свой, но продолжительность его в каждом отдельном случае предопределена, кажется, уже в момент прибытия сюда. Какая тут закономерность, для меня еще неясно, хотя я уже кое о чем догадываюсь; но если бы даже я и знал, то не вправе был бы говорить. Впрочем, можно предположить, что никто не имеет представления о том, как долго продолжается первый период его состояния мертвого, потому что он утрачивает прежние понятия о времени. Его чувствования и мысли знают только настоящее. Вот все, что я могу сказать вам, мой дорогой господин Бертеле, исходя из своих наблюдений о жизни города, которая предстает передо мной пока что в виде странных и не связанных между собой событий. Но я говорю это потому, что хочу помочь вам найти ответы на вопросы, которые вас, как студента философии, должны были занимать в вашей жизни.
В то время как архивариус говорил, ему все больше раскрывался характер и формы протекания жизни в городе; он как бы рассуждал вслух сам с собой и только под конец вспомнил о своем собеседнике. Когда он обратил взгляд на Бертеле, то увидел, что его голова склонилась на плечо; он впал в забытье, прямо стоя на ногах, охваченный усталостью. Архивариус подхватил его под руки и попытался осторожно усадить на землю.
— Извините, — сказал студент, очнувшись, — приношу вам тысячу извинений. Думаю, что я все понял.
Архивариус увидел, что уже последние воины исторического шествия побросали в кучу свои доспехи. Солдаты разбрелись по полю. Воздух тем временем заметно посвежел.
— Земля, — медленно проговорил сержант, — теперь уже больше не круглая, она стала для нас покатой плоскостью.
— И все же, — заметил архивариус, который один стоял во весь рост среди солдат, группами сидевших на земле вокруг него, — и все же у вас еще
Роберт смотрел на лица, похожие теперь одно на другое, — и даже Бертеле не составлял здесь исключения. Глубоко запавшие глаза, землистый цвет кожи, выступающие кости, заостренные носы, голые черепа. Но у всех в глазах еще стоял немой вопрос. "Что, что мы можем сделать?" — как будто спрашивали их взгляды.
— Возвращайтесь назад, за реку! — сказал архивариус. — Не ради себя возвращайтесь, как вы хотели, но ради живых. Как духи являйтесь им в сновидениях, во сне, в этом состоянии, которое так сходно с вашим. Предостерегайте их, напоминайте о себе и, если нужно, мучайте их. У вас в руках ключ суда. Настоящее вашей смерти могло бы спасти будущее жизни. Овладевайте смертными, будите их мысли и чувства!
Как увещевают детей, так убеждал архивариус мертвых солдат. Едва он кончил говорить, как могучие колонны казарм зашатались, точно сотрясаемые подземными толчками. Но никакого колебания песчаной почвы не ощущалось. Каменные стволы колонн изогнулись, древние барабаны выпучились, рухнул архитрав. Затем стали лопаться, трескаться, ломаться внутренние перегородки, рушиться стены, строение медленно распадалось — перекрытие за перекрытием, ярус за ярусом, пока вовсе не рассыпалось.
Солдаты прикованными взглядами следили за происходящим. Сотни и тысячи повскакали с мест, тыча костлявыми пальцами в разрушенное здание. Оно развалилось почти бесшумно, точно карточный домик. Над дымящейся грудой развалин взвилось облако известковой пыли, которая медленно оседала на землю. Из-под сизого дыма вырвались желтые огоньки, искры снопом взлетели в небо. Как солома вспыхнули ветхие мундиры, занялось сухое дерево ружей. Где громоздилась гора военных доспехов и снаряжений, взметнулось высокое пламя костра. Горячей волной жара обдало архивариуса, он медленно отступил назад, не отрывая глаз от огненной пирамиды.
Потом он не спеша обошел кругом груду развалин, лежавшую на том месте, где еще недавно стояло строение храма-казармы. Дым мало-помалу рассеялся, и лучи заходящего солнца прорезали холодную синеву неба. Когда архивариус снова подошел к костру, в котором горело оружие людей более чем за две тысячи лет, по черным обуглившимся обломкам дерева местами еще пробегали огненные змейки, кое-где вырывались небольшие языки пламени. Мертвые солдаты разбрелись по полю. Чары рассеялись. Многие водили хоровод вокруг догорающего костра, в котором тлели ложная честь и ложная слава их жизни. Теперь они были освобождены. Самообман рассеялся.
Они видели человека, чьи слова вызвали превращение, человека, который расшатал камни и зажег костер. Он стоял как призрак. Они не знали, что это был хронист их города, посланец жизни на службе Префектуры. Небо обещало новую утреннюю зарю, и они будут теперь являться людям, как он наказывал им, в виде безоружных духов.
А он в это время думал, что сказали бы в Хенне об обвале казармы " #931;", да и всех других, как он предугадывал, казарм культового сооружения, об обвале, который произошел без вмешательства какой-либо магической силы.
Он вдруг заметил, что на нем все еще была котильонная лента, он сорвал ее с пиджака и бросил в тлеющий костер; вспыхнувшее пламя тотчас пожрало ее.
Потом он отправился в свой город. Ему показалось, что солдаты поют. Но это пело его сердце, грустно и доверчиво. Он сжал кулаки и прибавил шагу. Часовые, когда он проходил мимо караульной будки, не обратили на него внимания.
В небе еще какое-то время стояло серовато-желтое облачко, только теперь оно переместилось на противоположную сторону и снова было величиной с детского змея. Когда архивариус вышел за пределы зоны казарм, облачко исчезло. Никто из обитателей города не заметил его.