Город за рекой
Шрифт:
— Ecco, — сказал архивариус.
Он осторожно, как будто опасаясь, что листы могут рассыпаться в прах, положил папку на тележку. Он слегка кивнул юношам (взгляд его при этом был устремлен поверх их голов) и, повернувшись, медленно пошел к винтовой лестнице.
На другом этаже, куда он спустился, царил тот же порядок. Здесь дежурили два служителя, один голландец, второй швед. Он осведомился у них, какие из сочинений, изданных в его стране в последние два-три десятилетия, поступили в Архив. Вопрос вызвал у юношей удивление; они позвали через звуковое устройство хранителя сектора. Тот тоже молодой еще человек в монашеском одеянии, почтительно выслушал архивариуса и вежливо объяснил, что, согласно общему правилу, взятые на хранение сочинения
В то время как хранитель сектора учтиво разъяснял все это, Роберт вспомнил о регистрационном списке, который он видел однажды у Перкинга, — он действительно был составлен по тематическому принципу; примечательно, что и Перкинг в одной из бесед с архивариусом говорил примерно то же самое, что и молодой служитель; по их словам, всякий документ утрачивает свое значение для Архива в той степени, в какой основу его составляют субъективные воззрения автора.
Юноша заметил, что, хотя он и старший служитель и отвечает за всю работу в секторе, он является всего лишь исполнителем весьма незначительного ранга. Также и опытный Перкинг, считавшийся старшим ассистентом, всегда подчеркивал, что в деятельности его и всего Архива осуществляется только линия, проводимая Префектурой. Префектура! Это означало, если правильно понимать, инстанцию смерти. Бытие смерти не признавало ничьей индивидуальной судьбы, ни в физическом смысле, ни в духовном. Только на переходный период сохранялась видимость, предусматривалась обратная соотнесенность с личным характером жизни. Это имело силу для каждого, за исключением немногих, кто назначался ответственным за соблюдение порядка или стражем, помощником или регистратором, исполнителем культа или полубогом в масштабах всего города. Эти уже не оглядывались на прошлое, они скромно перешли в тот разряд, который им был отведен. Но со временем и их, наверное, постигала та же участь, что и подавляющее большинство, их сменяли так же, как рукописи Архива.
Хронист всматривался в лицо молодого помощника: умный высокий лоб над светлыми густыми бровями, полные губы, их уголки опускались книзу, образуя скорбные складки по обеим сторонам рта, в то время когда он молчал, но в них же проскальзывало что-то насмешливое, когда он говорил. На вид ему было лет двадцать пять.
В то время как младшие служители взбирались по лесенке, чтобы достать нужный том с верхних полок, молодой хранитель и архивариус не спеша прохаживались вдоль рядов стеллажей. Тихо позвякивали ключи в связке, висевшей на поясе хранителя. Он рассказывал о младших служителях. Оказалось, что каждый из них был последним отпрыском рода по мужской линии, который угас вместе с ним по другую сторону реки.
Архивариус попросил хранителя рассказать немного о себе. Они остановились у низкого стола, Роберт присел на его край, хранитель стоял, прислонившись к книжному стеллажу.
— Я люблю поэзию, — рассказывал юноша, — хотя сам я очень рано отказался от попыток сочинять стихи. Я собирал поэзию, был ее вестовым. Искусство есть высшее, может быть единственное, выражение духовной способности, которое равноценно идее человека. Я пытался высказать свои мысли, но при этом вовсе не стремился переубеждать людей, тем более развлекать их, я просто хотел, чтобы люди, способные и стремящиеся к истинной духовности, имели возможность лицезреть ее адекватное выражение. Так, я собирал на литературном рынке подлинные свидетельства поэзии и издавал ежегодный альманах. Я хотел отделить вечные ценности от преходящих уже при жизни поэтов и не доверять оценку ни случайным потребностям дня, ни дешевой критике истории.
Юноша
— Между тем и мой ежегодник попал под обстрел критиков, — продолжал он. — Хотя один из распространенных упреков сводился к тому, что я будто бы предъявлял завышенные требования к качеству, мне тем не менее скоро стало очевидно, что я, несмотря на все чувство ответственности, установил планку качества слишком низко.
— И вы потеряли, — сказал архивариус, — веру в призвание слова и поэзии?
— Не в их метафизическое значение, — возразил юноша, глаза которого светились холодным огнем, — просто я понял, что даже самый неподкупный критерий субъективен в меру заблуждений своего времени. Я пришел к выводу, что должен оставить это дело, которое считал своей жизненной задачей. Прекратил издание альманаха.
— Может быть, — предположил Роберт, — тут сыграло роль то обстоятельство, что вы еще слишком молоды.
— Я не знаю более чувствительного критерия творческого духа, — сказал хранитель, — чем строгость юности. Не имеет смысла дальше говорить о моей жизни. В любом случае это был урок, хорошая школа, которая помогла мне понять структуру Архива сразу же, как только я поступил сюда. А это произошло вскоре после того, как я отвернулся от поэзии и избрал обычную профессию, чтобы зарабатывать на хлеб.
Хранитель помолчал немного, потом хотел было снова обратиться к своей работе, но архивариус (который проникся симпатией к юноше, разглядев в нем чистую натуру) осведомился, не попадались ли ему среди последних поступлений бумаги Бодо Лахмара, легенды о Хенне. Хранитель сказал, что они как будто приняты на хранение на какой-то срок.
— Решение предварительное, — заметил он.
Архивариус выслушал это не без волнения и, поблагодарив юношу за беседу, попрощался с ним.
Так спускался он все ниже, с этажа на этаж, задерживаясь на каждом, обменивался двумя-тремя фразами с дежурными служителями и осторожно выведывал, не взяты ли какие-нибудь книги и рукописи во временное пользование. Но это всегда были только отдельные сочинения, которые находились в работе у ассистентов.
Наконец он спустился в самый нижний подземный этаж, где пребывал Мастер Магус. Он и сейчас был на своем обычном месте. Архивариус застал его за чтением, по крайней мере тот держал в руках развернутый пергаментный свиток; но, может быть, он был погружен в раздумье. Снова стоял Роберт перед почтенным старцем, который в своей серебристо-серой мантилье напоминал отшельника. Снова смотрел в его бездонные глаза, светившиеся ровным глубоким светом знания, знания бытия, лежавшего по другую сторону земных вопросов.
Мастер Магус опустил рукопись и устремил из своего далека взгляд на архивариуса. Потом заговорил.
В памяти Роберта отчетливо запечатлелись первые слова великого пустынника, старейшего из ассистентов Архива, которые тот произнес, поприветствовав гостя жестом руки и пригласив его сесть напротив себя на низкую каменную скамеечку.
— Время нуждается в словах, то, на чем не лежит отпечаток времени, довольствуется молчанием.
Точно молния сверкнула и рассеяла мрак гнетущих дум, освободив от необходимости прямых ответов на все вопросы о значении Архива.
— Зримыми остаются соответствия, — тихо прибавил старец.
Потом он рассказал о царе Ашоке, который некогда в своем царстве приказал высечь на каменных плитах слова возвышенного, просветленного, совершенного — речения Будды, какими они дошли до нас в изложении его учеников, и эти каменные плиты были установлены в его стране. Благодаря этим наскальным эдиктам, этой жизни в духе имя его оставалось в памяти потомков в течение двух с половиной тысячелетий. Правда, то, что тогда знал каждый деревенский ребенок, что было всеобщим достоянием людей в Индии, ограничивалось в продолжение веков немногим, но это и не может быть иначе, и даже мудрость и жизненный опыт Сиддхарты Гаутамы, современниками которого были Гераклит и Конфуций, были извращены и вульгаризированы.