Горой

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович

– - Пустая деревня-то, все на работе,-- обясняла Параха, когда наша лодка ткнулась носом в песчаный берег.

– - Под бойцом?

– - Под ним под самым. Вон, видишь, черныя кучи на берегу,-- это все мокрая пшеница навалена. Около нея страсть сколько народу бьется...

– - Ну что, устала?..

– - Не то чтобы больно пристала, а только плечо ломит да поясница отниматься начала.

Параха улыбнулась, показав свои белые зубы. По уговору она обязалась доставить меня в Зайчики и теперь, поздравляла с привалом, как это делают все бурлаки. Взвалив мои пожитки на плечо, она зашагала к большой пятистенной избе, из ворот которой бросилось на нас штук пять собак.

– - Пропасти на вас нет...-- ругалась Параха, отмахиваясь от собак моим чемоданом.-- Эй, кто дома жив человек есть!.. Сосипатр-то дома?..

Из глубины темнаго двора, крытаго на раскольничий манер глухой крышей, послышался сначала старческий кашель, а потом несвязное бормотанье. Это и был Сосипатр, лысый, сгорбленный старик, едва тащивший свои кривыя ноги. Он посмотрел на нас из-под руки, как смотрят против солнца, и заговорил:

– - Это никак ты, Параха... и с барином, надо полагать.

– - В лесу нашла да вот привезла тебе показать: может, поглянется, а не поглянется -- вези дальше.

– - Куда везти-то?..

– - На пристань, на Межевую Утку.

– - Коней-то нет дома... в пасеве гуляют.

– - Пошлешь за коням,-- решила Параха.

– - А кто повезет?-- спрашивал старик, продолжая разглядывать нас из-под руки.

– - Сам повезешь... недалеко.

– - Это на вершной-то?.. Востра больно! Из Деменевой везла барина-то?..

– - Из Деменевой... Да ты что нас в избу-то не зовешь, дедка?.. Барин поись хочет и чайку испить... Пров-то Михайлыч, видно, у тебя проживает?

– - Видно, у меня... Ну, заходите, им, в избу. Спит Пров-то Михайлыч...

Мы вошли в темный двор, поднялись по крылечку и очутились наконец в избе, где на лавке спал Пров Михайлыч, а напротив сидела какая-то молоденькая девушка в ярком кумачном сарафане.

– - Это ты, Лукерья?-- удивилась Параха, складывая мое имущество на лавку.

Лукерья ничего не ответила, а только указала глазами на громадную фигуру Прова Михайлыча, лежавшаго на лавке под окном.

– - Да ведь он, сказывали, прогнал тебя?-- шопотом говорила Параха, здороваясь.

– - Сперва прогнал, а потом опять вытребовал,-- шопотом ответила Лукерья, искоса взглядывая на меня.-- Замаялась я с ним, Паранюшка.!

– - Легкое место сказать: вот какое дерево... Вот что, Лукерьюшка, спроворь барину моему самоварчик. Я говорила Сосипатру, да ведь он забудет. Есть самовар-то у вас?..

– - Как же, есть... У Прова Михайлыча свой есть. Я сама поставлю, скорее дело-то будет.

Когда Лукерья вышла из избы, Параха сообщила шопотом, что эта Лукерья и есть "главная причина" всему делу.

– - Какому делу?

– - Ну, убившия барки, значит... от нея все горе Прову-то Михайлычу. Вот ужо поедете, так Сосипатр дорогой-то все обскажет...

Пока старик ходил в лес за лошадьми и пока Лукерья ставила самовар, я пошел размять ноги. Деревня вся точно вымерла, и только оставались одне собаки. Все были около убитых барок. Я пошел по берегу к бойцу. Большия темныя кучи, на которыя указывала давеча Параха, оказались целыми валами из куч с пшеницей. Несколько куч были из чистаго зерна, которое "горело" на солнце. Ближе можно было уже слышать прогорклый запах зерна.

Несколько женщин были заняты разборкой мокрых кулей, другия разсыпали пшеницу, третьи переносили ее на носилках из одной кучи в другую. На самом берегу и в воде бродили десятки мужиков, разбиравших убитыя барки и вытаскивавших кули из воды на берег. В воде и на берегу торчали обломки барочнаго леса; разобрано было только две барки, а четыре оставались еще в воде. Оне сидели неглубоко, и можно было видеть разбитыя части,-- у одной выворочено было плечо, другая стояла с выхваченным боком, у третьей расщепало корму и т. д.

– - Бог помочь!-- поздоровался я с работавшими.

– - Спасибо...

Громадныя насыпи почерневшаго зерна ужасно походили на муравьиныя кучки, а ходившие по ним люди -- на муравьев. Я сунул руку в одну из насыпей,-- внутри было горячо. Вытащенную из воды пшеницу негде было просушить, и она теперь горела в этих насыпях.

– - Был хлебушка, а стал навоз,-- заметил старик, очевидно, наблюдавший за работой.

– - Отчего мало рабочих у вас?-- спросил я.

– - Да где их взять-то?.. Негде взять,-- вот и пачкаемся. По всей Чусовой ноне наколотило барок-то, ну, народ и разбежался. Наш-то кормилец Зайчик вон какую работу наработал... страсть глядеть. В шести-то барках девяносто тысяч зерна было... Ох-хо! согрешили мы, грешные! Вон девкам по целковому в день платим, а оне, курвы, и знать не хотят... испотачились работой.

– - Сколько барок разобрали?

– - Да, видно, вторую кончают, а там еще четыре стоит в воде. Не знаю уж, когда это мы и подымем их. Главное, сила не берет насчет народу. А Пров-то Михайлыч свое... закутил не на живот, а на смерть. Тоже обидно, хоть до кого доведись.

Я присел на груду барочных досок и смотрел на работу. Разговаривавший со мной старик отправился к работавшим бабам и, вероятно, из желания показать свою энергию, начал их ругать на чем свет стоит. Бойкия чусовлянки, бродившия по пшенице голыми ногами, огрызались, а потом подняли старика на смех. Эта сцена с берега перешла в воду, где хохотали над расходившимся стариком мужики.

– - Палкой-то, дедка, палкой валяй бабенок!-- поощряли голоса.-- Дуньку первую лупани...

Не дождавшись конца этой горячей сцены, я пошел к самому бойцу, до котораго было с полверсты. Это была известковая скала, выдвинувшаяся в реку одним ребром. Наверху лепились мелкия елочки, точно сбежавшияся в игре дети. Кругом разросся угрюмый ельник. Река текла под самой скалой, с тихим ропотом облизывая подножие бойца. При ярком солнечном свете получалась оригинальная картина, пожалуй, немножко дикая, но во всяком случае полная своеобразной прелести. Глаз искал чего-то страшнаго в этом бойце, но страшнаго ничего не было,-- таких "камней" по Уралу разбросаны миллионы. Но весной -- другое дело... Вы не узнали бы картины, когда Зайчик начинал "играть". Река под бойцом, клокочет и превращается в пену; глухой рев несется далеко, точно борются на смерть два разяренных чудовища.