Горой
Шрифт:
– - Пустая деревня-то, все на работе,-- обясняла Параха, когда наша лодка ткнулась носом в песчаный берег.
– - Под бойцом?
– - Под ним под самым. Вон, видишь, черныя кучи на берегу,-- это все мокрая пшеница навалена. Около нея страсть сколько народу бьется...
– - Ну что, устала?..
– - Не то чтобы больно пристала, а только плечо ломит да поясница отниматься начала.
Параха улыбнулась, показав свои белые зубы. По уговору она обязалась доставить меня в Зайчики и теперь, поздравляла с привалом, как это делают все бурлаки. Взвалив мои пожитки на
– - Пропасти на вас нет...-- ругалась Параха, отмахиваясь от собак моим чемоданом.-- Эй, кто дома жив человек есть!.. Сосипатр-то дома?..
Из глубины темнаго двора, крытаго на раскольничий манер глухой крышей, послышался сначала старческий кашель, а потом несвязное бормотанье. Это и был Сосипатр, лысый, сгорбленный старик, едва тащивший свои кривыя ноги. Он посмотрел на нас из-под руки, как смотрят против солнца, и заговорил:
– - Это никак ты, Параха... и с барином, надо полагать.
– - В лесу нашла да вот привезла тебе показать: может, поглянется, а не поглянется -- вези дальше.
– - Куда везти-то?..
– - На пристань, на Межевую Утку.
– - Коней-то нет дома... в пасеве гуляют.
– - Пошлешь за коням,-- решила Параха.
– - А кто повезет?-- спрашивал старик, продолжая разглядывать нас из-под руки.
– - Сам повезешь... недалеко.
– - Это на вершной-то?.. Востра больно! Из Деменевой везла барина-то?..
– - Из Деменевой... Да ты что нас в избу-то не зовешь, дедка?.. Барин поись хочет и чайку испить... Пров-то Михайлыч, видно, у тебя проживает?
– - Видно, у меня... Ну, заходите, им, в избу. Спит Пров-то Михайлыч...
Мы вошли в темный двор, поднялись по крылечку и очутились наконец в избе, где на лавке спал Пров Михайлыч, а напротив сидела какая-то молоденькая девушка в ярком кумачном сарафане.
– - Это ты, Лукерья?-- удивилась Параха, складывая мое имущество на лавку.
Лукерья ничего не ответила, а только указала глазами на громадную фигуру Прова Михайлыча, лежавшаго на лавке под окном.
– - Да ведь он, сказывали, прогнал тебя?-- шопотом говорила Параха, здороваясь.
– - Сперва прогнал, а потом опять вытребовал,-- шопотом ответила Лукерья, искоса взглядывая на меня.-- Замаялась я с ним, Паранюшка.!
– - Легкое место сказать: вот какое дерево... Вот что, Лукерьюшка, спроворь барину моему самоварчик. Я говорила Сосипатру, да ведь он забудет. Есть самовар-то у вас?..
– - Как же, есть... У Прова Михайлыча свой есть. Я сама поставлю, скорее дело-то будет.
Когда Лукерья вышла из избы, Параха сообщила шопотом, что эта Лукерья и есть "главная причина" всему делу.
– - Какому делу?
– - Ну, убившия барки, значит... от нея все горе Прову-то Михайлычу. Вот ужо поедете, так Сосипатр дорогой-то все обскажет...
Пока старик ходил в лес за лошадьми и пока Лукерья ставила самовар, я пошел размять ноги. Деревня вся точно вымерла, и только оставались одне собаки. Все были около убитых барок. Я пошел по берегу к бойцу. Большия темныя кучи, на которыя указывала давеча Параха, оказались целыми валами
Несколько женщин были заняты разборкой мокрых кулей, другия разсыпали пшеницу, третьи переносили ее на носилках из одной кучи в другую. На самом берегу и в воде бродили десятки мужиков, разбиравших убитыя барки и вытаскивавших кули из воды на берег. В воде и на берегу торчали обломки барочнаго леса; разобрано было только две барки, а четыре оставались еще в воде. Оне сидели неглубоко, и можно было видеть разбитыя части,-- у одной выворочено было плечо, другая стояла с выхваченным боком, у третьей расщепало корму и т. д.
– - Бог помочь!-- поздоровался я с работавшими.
– - Спасибо...
Громадныя насыпи почерневшаго зерна ужасно походили на муравьиныя кучки, а ходившие по ним люди -- на муравьев. Я сунул руку в одну из насыпей,-- внутри было горячо. Вытащенную из воды пшеницу негде было просушить, и она теперь горела в этих насыпях.
– - Был хлебушка, а стал навоз,-- заметил старик, очевидно, наблюдавший за работой.
– - Отчего мало рабочих у вас?-- спросил я.
– - Да где их взять-то?.. Негде взять,-- вот и пачкаемся. По всей Чусовой ноне наколотило барок-то, ну, народ и разбежался. Наш-то кормилец Зайчик вон какую работу наработал... страсть глядеть. В шести-то барках девяносто тысяч зерна было... Ох-хо! согрешили мы, грешные! Вон девкам по целковому в день платим, а оне, курвы, и знать не хотят... испотачились работой.
– - Сколько барок разобрали?
– - Да, видно, вторую кончают, а там еще четыре стоит в воде. Не знаю уж, когда это мы и подымем их. Главное, сила не берет насчет народу. А Пров-то Михайлыч свое... закутил не на живот, а на смерть. Тоже обидно, хоть до кого доведись.
Я присел на груду барочных досок и смотрел на работу. Разговаривавший со мной старик отправился к работавшим бабам и, вероятно, из желания показать свою энергию, начал их ругать на чем свет стоит. Бойкия чусовлянки, бродившия по пшенице голыми ногами, огрызались, а потом подняли старика на смех. Эта сцена с берега перешла в воду, где хохотали над расходившимся стариком мужики.
– - Палкой-то, дедка, палкой валяй бабенок!-- поощряли голоса.-- Дуньку первую лупани...
Не дождавшись конца этой горячей сцены, я пошел к самому бойцу, до котораго было с полверсты. Это была известковая скала, выдвинувшаяся в реку одним ребром. Наверху лепились мелкия елочки, точно сбежавшияся в игре дети. Кругом разросся угрюмый ельник. Река текла под самой скалой, с тихим ропотом облизывая подножие бойца. При ярком солнечном свете получалась оригинальная картина, пожалуй, немножко дикая, но во всяком случае полная своеобразной прелести. Глаз искал чего-то страшнаго в этом бойце, но страшнаго ничего не было,-- таких "камней" по Уралу разбросаны миллионы. Но весной -- другое дело... Вы не узнали бы картины, когда Зайчик начинал "играть". Река под бойцом, клокочет и превращается в пену; глухой рев несется далеко, точно борются на смерть два разяренных чудовища.