Горы моря и гиганты
Шрифт:
Холихед стоял возле двери.
— Я скажу тебе, Холихед, что теперь будет. Ты его совратил. Зачем ты это сделал? Почему увел его с нашего корабля?
— Хотел, чтобы он мне улыбнулся.
— А я?
— Что — ты?
— Я ведь была его женой.
— Я ничего у тебя не отнял. Разве я баба?
— Славно! — вскричала она. — Это ты хорошо сказал. Ты хоть его видел, Джелуда? Или нет? Гордый бедуин, из племени аназа, ха! Пылкий, танцующий, на тучах гарцующий! Так ты хоть рассмотрел его или и сам подпал под колдовские чары? Таким был мой муж. Я тоже не просто баба. Это ты хорошо сказал. Я ненавижу, ненавижу его. Завтра он собирается на своем коне скакать там внизу. Он сам его кормит. Хоть бы конь сдох раньше! Хоть бы сломалась доска, по которой они будут
Она снова набросила на лицо платок. Холихед тяжело дышал, оперся о стол:
— Я хочу уйти. Ох, больше не могу. Я хочу уйти, Джедайда.
Она, рыдая, склонилась над полом, рвала на себе волосы:
— Нет мочи жить…
— Ох. Уже ухожу.
Она схватила его за запястья; выпрямилась, держась за него; причитала-стонала:
— Подожди минутку, мой нежный тигр. Хочу еще поглядеть на тебя, мой тигр. Не убегай. Ты меня сделал нищей. От него мне только и осталось, что ты. Раскайся в содеянном!
— Я не могу раскаяться. Я сейчас не в силах лгать. Он был для меня счастьем. Был моей сладкой отрадой.
— Видишь. И ты еще смеешь такое мне говорить. Ты сделаешь, что я захочу?
— Да, Джедайда.
— Сделай это, — она почти задыхалась. — Сделай!
— Я этого не сделаю.
— Ради меня, Холихед, убей его. Я прошу. Ты умеешь все. Ты даже облака сумел сделать. Убей его, устрани. Ради меня.
— Я этого не сделаю.
Только теперь она зарыдала безудержно.
— Ради меня. Для меня.
И вдруг схватила его за бороду. Черты ее лица исказились, глаза стали пустыми-невидящими. Она стиснула ему руки:
— Ты должен… должен быть вместе… вместе со мной. Другого не остается. Раз так, ты должен быть вместе со мной. И я тебя не отпущу. Ты отправишься со мной. Что… что ты на это скажешь?
— Ты требуешь, чтобы я был с тобой?
— Да, ты тоже уедешь. Мы уедем сегодня же. Или завтра. На мою родину. Джелуда ты больше не увидишь.
Тем же вечером Холихед попрощался с инженерами техниками физиками. Дескать, климат Шетландских островов для него неблагоприятен. Он уезжает, чтобы поправить здоровье. Большего он из себя не выдавил. Выглядел он осунувшимся, как после отравления; все подумали, он слишком много работал с новыми субстанциями. Когда наутро Бу Джелуд, сириец, сопровождаемый шлюпками и большими судами, совершал свою первую верховую прогулку по морю — эти потрясающие триумфальные кадры транслировались во всех градшафтах континента, — Джедайда и Холихед уже летели над Северо-Германской низменностью. На юго-восток летели они. Скопления людей и гигантские города попадались все реже. Появились синее теплое море, маленькие острова. Потом вынырнули берега новой земли: желтые горы, обширные песчаные поверхности. Под Дамаском они сели на лошадей. На протяжении всего путешествия европеец не видел лица Джедайды. Когда на каменистом плато их остановил отряд рассыпанных в цепь бедуинов, Джедайда назвала себя и белого от нее отделили, теперь его сопровождали мужчины. Племя аназа вместе с племенем Джедайды стояли лагерем возле Эд-Даба[79].
Женщина потребовала судебного разбирательства, объяснила в присутствии шейха:
— Бу Джелуда, моего мужа, желаете вы видеть. Его со мной нет. Он теперь занялся облаками, по которым хочет скакать верхом. Он больше не держится за нас. Он уже не аназа.
— Где же он сейчас?
— Надеюсь, он умер. Он хотел доскакать до Исландии, земли, которую терзают европейские города. Я надеюсь, он утонул вместе со своим конем… Или сгорел.
— Сильно же ты его ненавидишь.
— Я была его женой. Он меня предал.
Судья взглянул на Холихеда:
— Прикоснись лбом к песку, прежде чем будешь говорить. Кто этот человек?
— Тот, кто соблазнил Джелуда. Это отродье… — И она бурно разрыдалась. — Жаль, что море не поглотило его, прежде чем мы с ним встретились. Мы с мужем сперва собирались совершить короткое путешествие, Джелуду хотелось самому все увидеть, я не могла обуздать его любопытство. Этот человек завладел Джелудом и воспользовался всем плохим, что в нем было. В конце концов получилось так, что Джелуд уже не мой муж, а его слуга, слуга этой обезьяны, обезьяний прислужник, зеркало для его козлобородой морды. Ты, собака, давай сам расскажи-пролай, почему я привезла тебя сюда. Объясни это, если сумеешь. Вот стоит судья.
Холихед, со связанными за спиной руками, охраняемый двумя копьеносцами, смотрел на женщину пустыми карими глазами. Не говорил ничего.
Она бросилась на землю:
— Отдай его мне. Я хочу отомстить. Разве не должна я стыдиться, что из-за такого ничтожества потеряла Джелуда. Ради него муж меня оставил. Отдай его мне!
Судья долго шептался с мужчинами.
— Джедайда. Мы сожалеем, что ты вернулась без Бу Джелуда, а сама не можешь нам рассказать, как смехотворно ведут себя горожане. И как обстоят дела с большой экспедицией в Гренландию, вокруг которой они подняли столько шума. Твои братья говорят, что тебе доставит утешение возможность убить этого человека. Мы не хотим его ни о чем спрашивать. Бесполезно слушать, что говорит неверный. Возьми его. Сделай с ним, что хочешь.
Братья Джедайды дали ей в сопровождение двух мужчин, верховых, к чьим седлам были приторочены барабаны. Холихеда водрузили на какую-то клячу и привязали к ней. Вместе с ним всадники поскакали по пустыне и плоскогорьям, на юго-восток, к территории племени бени-сахр; по дороге, во всех поселениях и на стоянках кочевников, они били в барабаны.
Джедайда во вдовьем наряде скакала рядом с ними. Связанный европеец стонал. Рот у него был замотан платком, а глаз он почти не открывал. Не просил ни питья, ни еды. Сидел, наклонившись вперед; ноги ему — внизу — каждое утро связывали; лошадь трясла его, чуть не опрокидывала. По вечерам ему в рот вливали воду и проталкивали финиковую кашицу. Он почти не спал. По полночи простаивал на коленях, проклинал себя, Холихеда, свою судьбу, города, в которых ему довелось жить, родителей, свое тело и свою душу. Его черная борода стала очень длинной, щеки ввалились. Пока он терзал себя, слезы лились по лицу. На рассвете Джедайда трясла его за плечо, чтобы разбудить, и рассматривала. Он не замечал, что она иногда убегает, прячется от него, начинает бить себя по щекам и груди, кусает пальцы — но плакать не плачет. Когда он, инертный как чурбан, позволял трясти себя и только качался из стороны в сторону, она шипела: «Таким ты мне не нравишься. Да что с тобой? Мужчина ли ты? Эй, слушай. Мы сейчас поскачем дальше. Посмотри на меня». Но он на нее не смотрел. Его загоняли на клячу. Женщина постоянно скакала рядом с этим поникшим, одетым в лохмотья европейцем. Дети на стоянках бросали в него песок и щепки. Особенно велика была ненависть бедуинских женщин: они давали ему пощечины, грозили, что повесят, обрызгивали лошадиной мочой. Джедайда всегда была рядом, словно тень. Следила за каждым движением его мучителей. Недоверчиво, из-под полуприкрытых век, с немой угрозой.
Мужчины из племени бени-сахр, увидев висящий на кляче бессловесный скелет, обтянутый кожей, решили все это прекратить: под каким-нибудь предлогом удалить ненасытную мстительницу, а человека прикончить. Их перешептывания не укрылись от внимания Джедайды. Всю ночь она просидела с приблудной собакой перед палаткой, в которой лежал белый. И те мужчины не осмелились к ней приблизиться, ожесточились. Неправильно указав дорогу, они добились того, что чужаки несколько дней кружили в ближайших окрестностях. От своего барабанщика Джедайда узнала, что местные договорились застрелить белого возле Телль-Римы.
— Застрелить. Издалека застрелить. Чего еще от них ждать. Разбойники!
Когда стемнело, она разбудила барабанщиков, велела им седлать лошадей. В темноте пробралась к лежанке Холихеда, потрясла его за плечо. Он забормотал:
— Кто меня трясет. Я не сплю.
— Холихед. Это я, Джедайда. Вставай! Нам надо бежать.
— Что такое?
— Ну же. Мы должны бежать. Они хотят лишить тебя жизни.
— Кто ты?
— Джедайда. О Аллах. Слушай же. Одевайся. Мы в гнезде разбойников.