Горят как розы былые раны

Денисов Вячеслав Юрьевич

Удивление скользнуло по лицу директора, и он, чтобы перебороть его, выбрался из-за стола и снова подошел к окну. Секунду подумал и решительно выхватил из кармана бумажник.

– Возьми, – сказал он, протягивая Голландцу пятьдесят рублей. – Купи себе ботинки. И рубашку, – последнее он произнес машинально и тут же об этом пожалел. Глаза юноши заблестели быстрее, чем он договорил. – Возьми на краски! – поправился директор. – Но после получения стипендии я хочу видеть на тебе новую обувь! Это понятно?

Голландец кивнул и направился к директору. Тот уже почти разжал пальцы, чтобы выпустить купюру, но Голландец, вместо того

чтобы ее взять, положил карандаш на стол и вышел.

– Упрямец, – устало пробормотал директор.

* * *

Пройдя пешком несколько кварталов, Голландец сел в такси и еще через полчаса открыл дверь своей квартиры. Не разуваясь, пересек прихожую и вошел в зал. Посреди комнаты, завешенный чистым холстом, стоял на мольберте предмет прямоугольной формы. Некоторое время Голландец смотрел на холст, словно раздумывая, стоит ли это делать, но потом взялся за него рукой и отбросил в сторону. Натянутая на подрамник, но без рамы, на мольберте стояла картина. На сером фоне, в вазе, светился в лучах начавшего сваливаться к горизонту солнца букет ирисов.

Вернувшись в прихожую, он выложил на стоящую у входа стойку для обуви телефон, ключи от квартиры и бумажник. Зашел в ванную, вымыл руки. Когда он снова появился в зале, на нем был надет застиранный, выцветший комбинезон в жирных пятнах и со следами краски. Распахнув оба окна и освежив комнату, он долго стоял напротив картины, вцепившись пальцами в подбородок. Сходил на кухню, вернулся с чашкой пахнущего бергамотом чая. Подтянул ногой стул, убрал упавшие на лоб волосы, зажмурился и стал с удовольствием прихлебывать горячий напиток. Изредка он открывал глаза, чтобы глянуть на картину. Ничего на ней не менялось: серый фон, неровно выведенная черная линия, обозначающая на полотне край стола, ваза неправильной формы и в ней – букет развалившихся в разные стороны цветов.

Чашка опустела и вскоре остыла в его руке. А он все сидел и смотрел на картину. Если бы в комнате находился еще кто-то, кроме Голландца, то, не слишком пристально за ним наблюдая, этот кто-то мог подумать, что Голландец оцепенел. Уж слишком надолго затянулась пауза его отрицания жизни.

Вдруг Голландец поднялся и, не глядя, поставил чашку на стол. Так же, не глядя, смахнул со стола острый, как бритва, резак.

– И кто из нас двоих более безумен, Винсент? – пробормотал он, приближаясь к картине. – Если бы перед тобой встал выбор – разрезать свою картину или отсечь себе второе ухо, знаю, ты бы выбрал второе…

– Милый, ты вернулся? – донеслось из спальни.

– Да.

– С кем ты разговариваешь? Я раздета, мне можно выйти?..

– Можно, – пробормотал Голландец и, загадочно улыбаясь, закрепил одной кнопкой холст на подрамнике. Теперь холст не свисал. Голландец накинул на мольберт перепачканную красками простыню и повернулся.

В залитом солнечным светом проеме двери появилась, замерла и прижалась плечом к косяку воздушная женщина. Голландец опять улыбнулся, но уже по-другому, тепло и нежно, и посмотрел в ее сторону. Простыня, которой женщина обернула себя, светилась глубоким хромовым цветом и была прозрачна, как марля. В этом залитом светом сосуде, как в прозрачной вазе, Голландец видел безупречной формы женские ноги.

– Ты ушел утром, и я проснулась одинокой и забытой.

Он улыбался. Голландцу нравился ее тихий, почти неслышный голос. Когда он с ней познакомился, ему казалось,

что каждое слово она выдавливает из себя нехотя. Но вскоре обнаружил в этом, всегда почти шепчущем голосе чарующую силу притяжения.

– А потом до четырех часов не знала, чем себя занять. Пробовала читать, но бросила. А потом уснула в ванной. Не помню, как добралась до кровати. И мне снился сон, в котором тебя не было. Я проснулась в слезах. Мне показалось, что тебе плохо, и тогда я набрала твой номер. Но ты отключился. Я задремала, но вдруг услышала твой голос, Голландец… Ты не поверишь, но я засмеялась, когда его услышала, – в глазах ее фианитами блеснули слезы. – Мне плохо без тебя…

Бросив на стол резак, он прошел мимо мольберта. На нем стояла наполовину снятая с подрамника картина. Холст изогнулся углом и повис, как переброшенная через плетень тряпка.

– Не оставишь меня? – спросила она, теребя волосы на голове Голландца.

– Никогда.

– Ты правду говоришь?..

– Правду.

– Ты должен думать обо мне. Всегда. Ведь, если ты меня оставишь, я умру.

Он прижал к груди ее голову и поцеловал. Волосы пахли июнем – потяжелевшей под цветами сиренью, едва уловимым ароматом расцветшей яблони, скошенной молодой травой. Чем еще?..

– Я тебя не оставлю.

Она наморщила носик и выскользнула из его объятий. Женщина услышала то, что хотела услышать. Когда за ней закрылась дверь, Голландец вернулся к картине.

– Когда ты написал эту картину, Винсент? – шептали его губы. – Ты был в это время в Арле, но когда и при каких обстоятельствах ты ее написал?.. Ты не сказал о ней ни слова ни Теодору, ни сестре…

Сняв холст, он уложил его на стол и накрыл простыней.

– Соня!

Она вышла из ванной, волосы ее были влажными. Простыня сменилась полотенцем. Она была красива, когда только отошла ото сна. Она была красива и сейчас, когда на щеках появился румянец и улыбка освежила ее лицо, но уже другой, какой-то одновременно и манящей, и ускользающей красотой.

– Что ты знаешь о Ван Гоге, милая?

– Что это замечательный художник. Что слава так и не опалила его лицо при жизни. Что я знаю? Да все, что ты рассказывал мне о нем!

Голландец притянул ее к себе и таинственно зашептал:

– А знаешь ли ты, что исследование математической модели его картин показало – на некоторых его полотнах изображены невидимые глазу турбулентные вихревые потоки.

– Мне бы знать еще, что такое турбулентные потоки… – Соня тихо рассмеялась.

– Эти потоки возникают при быстром течении жидкости или газа, например, при истечении газа из сопла реактивного двигателя. Ван Гог временами писал воздушные потоки, словно видел их собственными глазами. Удивительно, но он распределял яркость на своих картинах таким образом, что это полностью соответствовало математическому описанию турбулентного потока.

– Ты же говорил, он был тяжело болен?

Голландец отпустил Соню, подошел к столу и провел по простыне пальцами.

– Да… Наверное, поэтому он и обладал способностью видеть турбулентность. Я заметил, что картины, на которых присутствуют завихрения, написаны им как раз в те периоды, когда обострялись кризы. Когда же он лечился и находился под воздействием седативных препаратов, в частности брома, он пребывал в состоянии полного покоя. И тогда на картинах отсутствовали признаки завихрений… Ван Гог видел ветер, вот в чем дело…