Горят как розы былые раны
Шрифт:
– Помогите! – задыхаясь, кричал он, с отчаянием понимая, что дребезжание стекла заглушает рвущуюся из его нутра мольбу. – Помогите же ради бога!..
Скинув с плеча ящик и отшвырнув в сторону мольберт с подрамником, он развел руки и попытался рассмотреть хоть одну живую душу за мутными, давно не мытыми окнами прижатых друг к другу узкой улочкой домов.
– Вы сошли с ума!.. – кричал Винсент, видя, как за стеклами хохочут взрослые, а дети стучат от восторга кулачками по рамам. – Почему вы ничего не делаете?! Помогите же мне!..
Стараясь не смотреть на собаку, которая примерялась – он чувствовал, он знал это – для прыжка, Винсент бросался от дома к дому и всякий раз не успевал. Едва он достигал дверей, те захлопывались перед ним, и он слышал скрежет засова. Он не мог сдаться. Он не имел права на это. И, решившись на последнее, что помогло бы встретить бешеную тварь, он попробовал выворотить веками впечатанный в мостовую камень.
Хохот в распахнутых настежь окнах звучал уже навязчиво. Теперь это были не смешки с оттенком презрительного снисхождения, какие Винсент привык получать в качестве «подарков» ежедневно, а захлебывающийся злобным треском человеческий лай. Камень не поддавался. Тогда одним движением Винсент скинул и намотал на руку пальто, в котором ходил последние месяцы в больнице и по улицам Арля. Ударить собаку было нечем. Он прижался к стене и сжал кулаки.
Слепящий, пронзительно-желтый, словно пропитанный хромом солнечный свет ударил ему в глаза.
Закрыв лицо рукой, Винсент посмотрел вниз и увидел, как серые булыжники мостовой окрасились отраженными от оранжевых стен лучами в изумрудный цвет. Проникая в камень, солнце растворяло его скучную, мертвую фактуру, расплавляло в нем каменное равнодушие, и Винсент вдруг понял, откуда этот цвет. Это цвет живущей под мостовой травы…
Глава IV
– Был вчера вечером в Калуге на выставке Пикассо, – сказал подполковник, и Голландец пришел в себя. – На выставке вчера, говорю, был, – не отрывая от него взгляда и повышая голос, словно разговаривал с недоумком, повторил командированный.
Голландец поднял глаза. Сидящий напротив него человек с влажной от переедания лысиной, туповатым взглядом и твердой рукой, вонзающей вилку в кусочек селедки, откровенно давил. Уж не собрался ли он заявить первоочередное право на эту семью? Но разве кто-то ему противоречил в этом? Голландец был убежден, что этот человек может вечером пойти куда угодно, но только не на выставку и уж точно не на Пикассо. В Калуге – можно не сомневаться – был. Скорее всего негодяй бродил по Интернету в военкомате, пока его опричники набирали сопляков для службы. Там и наткнулся на картины.
– Какая прелесть, – восхитилась Маргарита. – Игорь, откуда в тебе такая любовь к искусству?
«Действительно, откуда?» – мысленно поддержал потенциальную тещу Голландец.
Откуда, подполковник не сказал. Запихал селедку в рот и, пережевывая, как корова сено, произнес:
– У нас в военкомате конкурс рисунков детей сотрудников проводился… Что смешного? – рыкнул он, заметив, как Голландец шевельнул плечами.
– То, что вы сказали.
– Игорь, Игорь, ну и что там с конкурсом? – встряла Маргарита.
Подполковник почистил языком зубы.
– Так детские рисунки лучше, чем картины этого Пикассо.
Голландец промокнул губы салфеткой.
– Когда Пикассо был ребенком, – тихо произнес он, – он мог писать, как Рембрандт. Но ему потребовалась целая жизнь, чтобы научиться рисовать как ребенок.
– Он у нас художник, – констатировала в который раз Маргарита то ли с гордостью, то ли с сожалением.
– В армии служил? – спросил мерцающий муж.
– Зачем?
Подполковник мгновенно опух от изумления.
– Как зачем? Ты что, не мужик?
– Игорь, – поспешила вмешаться Маргарита, но это было лишним. Соня влюбленно смотрела на Голландца.
В кармане у него завибрировала трубка мобильника.
– Прошу прощения, наверное, это из клуба, – Голландец виновато улыбнулся, поднялся и вышел на балкон. – Гала? – плотно прижал он трубку к уху.
– Голландец, все названные тобой люди закончили свою жизнь в психиатрических лечебницах.
– Это все? Ты всех проверила?
– Абсолютно. Проблема была с бабкой Колин Гаприн, но я ее все-таки разыскала. Она скончалась в возрасте восьмидесяти двух в Тенерифе. Когда спектакль?
– Я сегодня возьму билеты.
– Ты пойдешь со мной?
– Ты же знаешь, блондинки не в моем вкусе.
– Я перекрашусь к началу первого действия.
– А этот нос кнопочкой?
– Чтоб ты сдох, Голландец. Завтра билет занеси.
– Я целую тебя.
Тяжелая рука легла на его плечо.
– Правильно… – сказал подполковник, вынимая из кармана сигареты. – Будешь?
– Я не курю, спасибо.
– Правильно, – повторил мерцающий муж и щелкнул зажигалкой. – Нужно их всех пользовать, пока есть возможность… – Пустив струю дыма навстречу ветру, он выдавил: – Ты думаешь регистрироваться или нет?
– Да, конечно… – виновато пробормотал Голландец и улыбнулся.
– Ты смотри. Обидишь этих женщин – я тебе голову сверну. Понял?
– Ну да.
Подполковник поднял кулак и не сильно, но выразительно толкнул Голландца в лоб.
– Ты сколько зарабатываешь?
– Двадцать рублей в месяц. – Голландец поправил волосы. – Иногда больше. Премии, подработка…
– И как ты собираешься Софью содержать?
– Как-нибудь справимся. – Голландец улыбнулся.
– Где ты, говоришь, работаешь?
– В клубе, художником-оформителем.
– Нет, это не дело. – И мерцающий муж покачал головой так, как качал бы головой папа Сони, отказываясь ее выдать за беспризорника.
– Простите, нам пора…
Аккуратно обойдя не собиравшегося подвинуться военкома, Голландец зашел в комнату.
«Этот парень может стать моей проблемой», – мелькнуло в его голове, когда в прихожей, прощаясь, подполковник снова ткнул ему кулаком в лоб.
– Почему ты позволяешь ему так обходиться с собой? – спросила Соня уже на улице. – Он ведет себя как свинья.