Господин штабс-капитан
Шрифт:
– Мы все, в том числе и Маша, собирались вернуться в Годыновку. Там есть неплохая корчма, знаете по дороге за мостом, на другой стороне реки. Хотите, поедемте с нами? – предложил подпоручик.
– Если барышни не будут возражать, то с удовольствием!
Мы вернулись к месту, с которого ушли. Наши знакомые сестры, будто бы не заметили отсутствия своих провожатых. Они хлопали в ладоши от восторга, наблюдая за ходом представления. Я встал возле Маши и она, заметив мое присутствие, немного напряглась. Это чувствовалось в ее поведении. Она то и дело косила взгляд своих серых глаз на меня. Но совсем скоро Маша расслабилась и даже оперлась спиной на
ГЛАВА 9.
Моя служба в мирное время.
Из Петербурга я был направлен в пехотный полк и прибыл к нвому месту службы в город Белу, Седлецкой губернии.
Это была типичная стоянка для большинства войсковых частей, заброшенных в захолустья Варшавского, Виленского, отчасти Киевского военных округов, где протекала иногда добрая половина жизни служилых людей. Быт нашего полка и жизнь городка переплетались очень тесно.
Население Белы не превышало 8 тысяч человек. Из них около 5 тысяч по национальности были евреи, остальные считали себя поляками и немного русскими — главным образом это были служилые люди, такие, как я, их семьи.
Евреи держали в своих руках весь город и всю городскую торговлю, они же были поставщиками, подрядчиками, мелкими комиссионерами, так называемыми «факторами». Без «фактора» нельзя было ступить ни шагу. Они облегчали нам хозяйственное бремя жизни, доставали все — откуда угодно и что угодно. Через них можно было обзаводиться обстановкой и одеваться в долгосрочный кредит, перехватить денег под вексель на покрытие нехватки в офицерском бюджете. Ибо бюджет был очень скромный.
Возле меня проходила жизнь местечкового еврейства — внешне она казалось открытой, по существу же — совершенно замкнутая и нам русским не понятная и даже чуждая. Там создавались свои обособленные взаимоотношения, свое налогообложение, так же исправно взимаемое и покорно выплачиваемое, как государственным фиском, свои негласные нотариальные функции, свой суд и расправа. Все это чинилось кагалом, почитаемыми цадиками и раввинами. У них была своя система религиозного и экономического бойкота.
Среди пяти тысяч бельских евреев, наверное, был только один интеллигент — доктор. Прочие, не исключая местного «миллионера», держались крепко своего «старого закона» и обычаев. Мужчины носили длинные «лапсердаки», женщины — уродливые парики, а своих детей, избегая правительственной начальной школы, они отдавали в свои средневековые «хедэры» — школы, допускавшиеся властью, но не дававшие никаких прав по образованию. Редкая молодежь, проходившая курс в гимназиях, не оседала в городе, рассеиваясь в поисках более широких горизонтов.
То специфическое отношение офицерства к местечковым евреям, которое имело еще место в шестидесятых, семидесятых годах, прошлого века отошло уже в область преданий. Буянили еще изредка неуравновешенные натуры, но выходки их оканчивались негласно и прозаически. Виновных ждало вознаграждение от потерпевших и неминуемая командирская кара.
Мы, связанные сотнями нитей с еврейским населением Белы в хозяйственной области, во всех других отношениях жили совершенно обособленно от него. Евреи не допускали в свой закрытый мир никого из чужаков. Но и своих они старались не выпускать.
Однажды на почве этих отношений Бела потрясена была небывалым событием…
Немолодой уже подполковник нашего полка влюбился в красивую и бедную еврейскую девушку. Он взял ее к себе в дом и дал ей приличное домашнее образование. Так как они никогда не показывались вместе, и внешние приличия были соблюдены, начальство не вмешивалось. Молчала и еврейская община.
Но когда прошел слух, что девушка готовится принять лютеранство, мирная еврейская Бела пришла в необычайное волнение. Евреи грозили не на шутку убить ее. В отсутствие подполковника большая толпа их ворвалась однажды в его квартиру, но девушки там они не нашли. В другой раз евреи в большом количестве подкараулили несчастного счастливца на окраине города и напали на него. О том, что там произошло, обе стороны молчали, можно было только догадываться… Мы были уверены, что, по офицерской традиции, не сумевший защитить себя от оскорбления подполковник будет уволен в отставку. Но произведенное по распоряжению командующего войсками округа дознание окончилось для подполковника благополучно. Он был переведен в другой полк и на перепутье, обойдя формальности и всякие препятствия, успел-таки жениться на своей избраннице. Правда потом его перевели, и они вместе с молодой женой уехали куда-то в Сибирь.
Польское общество мало чем отличалось от еврейского и так же жило замкнуто, сторонилось и русских, и евреев. С мужскими представителями его мы встречались на нейтральной полосе — в городском клубе или в ресторане, играли в карты и вместе выпивали, иногда даже вступали с ними в дружбу. Но домами не знакомились. Польские дамы были более нетерпимыми, чем их мужья, и эту нетерпимость могло побороть только экстраординарное увлечение…
Наше офицерство в отношении польского элемента держало себя весьма тактично, и каких-либо столкновений на национальной почве у нас никогда не бывало.
Русская интеллигенция Белы была немногочисленна и состояла исключительно из военного и обслуживающего гражданского люда. В этом кругу сосредотачивались все наши внешние интересы. Там «бывали», ссорились и мирились, дружили и расходились, ухаживали и женились.
Из года в год всё те же, и всё то же. Одни и те же разговоры и шутки. Лишь два-три дома, где можно было не только повеселиться, но и поговорить на серьезные темы. Ни один лектор, ни одна порядочная труппа не забредала в нашу глушь. Словом, серенькая жизнь, маленькие интересы — «чеховские будни». Только деловые и бодрые, без уездных «гамлетов», без нытья и надрыва. Поэтому, вероятно, они не засасывали и вспоминаются теперь с доброй улыбкой.
В такой обстановке прошло с перерывами в общей сложности шесть лет моей жизни.
Мои два старших товарища, одновременно со мной назначенные в полк, сделали визиты всем в городе, как тогда острили, «у кого только был звонок у подъезда». И всюду бывали. Я же предпочитал общество своих молодых товарищей. Мы собирались поочередно друг у друга, по вечерам играли в винт, преферанс умеренно пили и много пели. Во время своих собраний наша молодежь разрешала попутно и все «мировые вопросы», весьма, впрочем, просто и элементарно.
Государственный строй был для нас, офицерства фактом предопределенным, не вызывающим никаких ни сомнений, ни разнотолков. «За веру, царя и отечество»! Отечество воспринималось горячо, как весь сложившийся комплекс бытия страны и народа — без анализа, без достаточного знания его жизни. Мы не проявляли особенного любопытства к общественным и народным движениям и относилось с предубеждением не только к левой, но и к либеральной общественности. Левая отвечала нам враждебностью и призрением, а либеральная — большим или меньшим отчуждением.