Госпожа сочинительница
Шрифт:
Мысль и вдохновение — очень может быть, что должны быть чем-то там скованы. Но не чувства. Потому что в жизни Додо произошла наконец та встреча, после которой ее умозрительные, все еще полудетские мечты о любви сосредоточились на одном-единственном человеке. И она испытала горячее желание немедленно, как можно скорее осуществить разрешение мужа изменить ему.
Впрочем, она бросилась бы в объятия Андрея Карамзина и без всякого разрешения!
Когда б он знал, что пламенной душою. С его душой сливаюсь тайно я! Когда б он знал, что горькою тоскою. Отравлена младая жизнь моя! Когда б он знал, как страстно и как нежно. Он, мой кумир, рабой своей любим… Когда б он знал, что в грусти безнадежной. Увяну я, непонятая им!.. Когда б он знал! Когда б он знал, как дорого мне стоит. Как тяжело мне с ним притворной быть! Когда б он знал, как томно сердце ноет. Когда велит мне гордость страсть таить!.. Когда б он знал, какое испытанье. Приносит мне спокойный взор его. Когда взамен немого обожанья. Я тщетно жду улыбки от него. Когда б он знал! Когда б он знал… в душе его убитой. Любви бы вновь язык заговорил. И юности восторг полузабытый. Его бы вновь согрел и оживил! И я тогда, счастливица!.. любима… Любима имбыла бы, может быть! Надежда льстит тоске неутолимой; Не любит он… а мог бы полюбить! Когда б он знал!Да знал он, знал и даже думал, что и сам любит!
Предмет страсти Евдокии Ростопчиной был сыном известного историографа Николая Михайловича Карамзина. Евдокия подружилась с его сестрой Софьей Николаевной, потом познакомилась с самим Андреем — и влюбилась в него.
Причуды возникновения любви — вот именно причуды, а не причины! — объяснить непросто. Андрей Карамзин был великолепным человеком, отличным и храбрым офицером, всегда был на хорошем счету, считался (и по большей части заслуженно) благородным рыцарем, однако над ним слишком довлело то, что он вырос в тени своего еще более великолепного отца, который был известен в России даже больше, чем Пушкин. Образованный, изысканный, способный к языкам и словесности, храбрый, обаятельный, дружелюбный — это были лишь внешние свойства Андрея Карамзина. Неудовлетворенное тщеславие снедало его всю жизнь, собственная личность чудилась ему подавленной. Ну что ж, возможно, так оно и было. Многих людей беспрестанно ощущаемое и тайно лелеемое недовольство собой делает пессимистами и мизантропами… Возможно, и Андрей Николаевич стал бы таким, если бы достаточно долго прожил на свете. С другой стороны, обронил же некогда некий светский острослов такое мудрейшее четверостишие:
Кто в сорок лет не пессимист. А в пятьдесят — не мизантроп. Тот, может быть, и сердцем чист. Но идиотом ляжет в гроб!Сделаться ни идиотом, ни пессимистом, ни мизантропом Андрей Карамзин просто не успел: жизни ему было отпущено даже меньше сорока. И причиной смерти его станет именно то, что было его движущей силой в жизни: духовное бретерство. Ему непременно нужно было чем-то поразить внимание друзей и знакомых! Пить шампанское, сидя на подоконнике четвертого этажа, или привязать к медведю квартального надзирателя да пустить поплавать в Мойке, подобно некоему Долохову тратить пули, отрабатывая меткость руки на друзьях своих, подобно многим другим, Андрей Карамзин не мог себе позволить: из уважения к репутации отца. Да и вкус у него был слишком хорош, не давал предаваться слишком уж пошлым забавам светского гуляки. Но в чем Андрей Николаевич вполне давал себе волю, так это в любовных приключениях. Причем его неодолимо влекло к женщинам, что называется, роковым. Этот «мальчик из хорошей семьи» не мог влюбиться в особу, если за ней не влекся шлейф порочащих связей или если она была просто «порядочной женщиной». В дополнение к красоте, очарованию, уму, необычности нужно ему было еще что-то…
Неосознаваемая даже самим Андреем Николаевичем возможность прославиться за чужой счет, вот что! Он ведь привык всегда, всю жизнь посверкивать гранями собственного характера в отблесках славы своего великого отца (которые одновременно и затмевали его), ну и стремился просиять за счет влюбленной в него женщины. Например, известной поэтессы (ведь Додо продолжала писать стихи и даже довольно часто публиковала их в модных литературных журналах, эти стихи переписывали в альбомы, учили наизусть и декламировали на званых вечерах, она писала даже для мелодекламации известной французской актрисы Рашель!). И если графиня Евдокия до недавнего времени всерьез задумывалась:
Восторженность души, дар чувствовать полнее. И мыслить глубоко, дар плакать и мечтать. И видеть в жизни сей все ярче и светлее, — То кара ль жребия? — то неба ль благодать?— то теперь она, поняв, как действует на возлюбленного ее творчество, как воодушевляет и даже возбуждает его популярность ее, она писала не покладая рук (благо вдохновение любви не оставляло ее), чтобы Андрей Николаевич продолжал гордиться своей любовницей. И ей было совершенно наплевать на неминуемо возникшие сплетни и неумолчный гул молвы.
О нет, Андрей Карамзин не был вульгарным трепачом, который посвящает в подробности своих любовных приключений всякого встречного-поперечного. Он считался джентльменом в истинном смысле слова. Однако как-то так всегда получалось, что в свете начинали возникать легкие, почти неуловимые слухи о его любовных приключениях, более напоминающие намеки на них… Его связи не столько обсуждали (и не злословили, боже упаси!), сколько сопровождали упоминание о них чуть заметной улыбкой, выразительным поднятием бровей, подмигиванием, покачиванием головы, неприметным взглядом, самое большее — многозначительным: «Ну, вы сами понимаете!»
Так получилось и с его любовной связью с графиней Едвокией Ростопчиной. Вроде бы и знать никто ничего не мог, однако весь свет все знал. Вроде бы и видеть никто не видел Додо, когда она покидала свою карету возле одного входа в Пассаж, пробегала весь его, а потом незаметно, опустив вуаль, впархивала в ждущий ее наемный экипаж, возле другого никто не выслеживал ее на пути к квартире, которую тайно снимал Андрей Николаевич на Сергиевской под вымышленным именем… Однако каким-то образом всем было доподлинно известно, что у графини Ростопчиной с Андреем Карамзиным liaison amoureuse, любовная связь.
Графиня Евдокия Ростопчина влюбилась неистово. Весь мир для нее перестал существовать, все было отныне сосредоточено только в нем — в этом единственном человеке. Солнце светило, только когда он был рядом, а без него и даже в ожидании свиданий ее не радовало ничто — все казавшееся прежде важным и интересным утратило смысл.
Когда б он был теперь со мною. Наряд бы мой прельщал меня; Но нет его!.. душа моя. Полна страданьем и тоскою. Когда я сердце отдала. Я быть кокеткой не умела. Но он нашел, что я мила. Теперь пленять я б не хотела. Что в красоте?.. здесь нет его! Когда б он здесь был, я б желала. Блистать умом и остротой; Но нет его — исчез ум мой. Игривость резвая пропала. Веселье взор мой не живит. Воображенье охладело; Душа и сердце — всё молчит! Теперь блистать я б не хотела. К чему мне ум?.. здесь нет его!Увы, холодноватый «анализирующий» ум графини Евдокии, ее проницательность, умение читать в сердцах других людей оказали ей плохую услугу. Слишком рано постигла она, что сердце возлюбленного — отнюдь не скрижали, куда ее имя вписано навеки. Оно лишь небрежно начертано грифелем тщеславия в его любвеобильном сердце и легко может быть стерто, заменено чьим-нибудь другим. И даже в самые счастливые, самые упоительные мгновения романа ее не оставляли мрачные предчувствия о неизбежности скорого охлаждения Андрея и неминуемой разлуки.
Сияет торжественно зала. В ней сотни блестящих гостей; Гордятся хозяева бала. Вельможной палатой своей. С зеркальной сошелся стеною. Богатый лепной потолок; А рамы резьбой золотою. Художник искусный облек. Зеленых деревьев побеги. Вкруг мраморных вьются колонн… И пир для услады и неги. Устроен, как сказочный сон… Открыты широкие окна; Весь Невский огнями горит; И на небе облак волокна. Луна-чародей серебрит… Алмазы, цветы и наряды. На девах и женах блестят; Все веселы, счастливы, рады… Сердца наслажденьем кипят. Одна, затаивши глубоко. Заветную думу мою. Готовясь к разлуке далекой. Печально в толпе я стою… И вот ко мне кто-то подходит… И сердце забилось скорей… Он речь о стороннем заводит, — Но смысл есть таинственный в ней. В ней слышится скорбь расставанья… И вечный, напрасный упрек… А что ж я скажу в оправданье?.. Меж нами и совесть, и рок!.. И наше последнее слово. Все тот же обман, та же ложь…