Государыня
Шрифт:
— Чем же занимался король в те часы, пока был здесь и сидел в этом кресле? Он был хмелен или трезв? Может быть, спал с Кристиной в алькове?
— Мне это ведомо, светлейший, но сказать не могу: запрещено. Вы уж помилуйте старого. Да и сами можете догадаться, — ответил Юзеф.
Откровенность пана Юзефа дала повод Монивиду проявить настороженность. Выходило, что князь Глинский чувствовал в себе такую силу, что не боялся ни сейма, ни Сигизмунда, ни Радзивилла. Он противопоставил себя всем, и это привело канцлера к мысли о том, что князь Михаил Глинский, сильнейший магнат Литвы и Польши, вынашивал далеко идущие планы, может быть, охотился за королевской короной. Он силён, богат, ему ничего не стоит подкупить депутатов сейма, нанять сильное войско. Князь всё мог, и он не хуже других знал слабости короля, его безволие,
Монивид понял, что в палатах Михаила Глинского ему больше делать нечего, и наказал дворецкому Юзефу немедленно уведомить его, канцлера, если прояснится что-либо о короле.
— Помни о сказанном мной, не усугубляй свою вину.
С тем Монивид и отправился во дворец Вавель. В пути осторожный канцлер пришёл к выводу, что не всё добытое им нужно выложить перед принцем и архиепископом. Им было поведано лишь о том, что король провёл ночь и день в палатах князя, а на другую ночь покинул их с намерением погостить у Глинского в замке под Дорогиничами.
Выслушав Монивида, хмурый Сигизмунд спросил:
— Значит, пан Юзеф утверждает, что над королём не случилось никакого насилия и он уехал в Дорогиничи по доброй воле?
— Да, ваше высочество, — ответил канцлер.
Сигизмунд повернулся к сидящему в кресле Радзивиллу:
— Святой отец, я не вижу необходимости лететь за королём только для того, чтобы он прогнал меня в Краков зуботычиной. Он волен поступить так, как ему заблагорассудилось. Пусть канцлер и позаботится о его величестве, в том его долг.
Радзивилл принял заявление Сигизмунда миролюбиво.
— Успокойся, сын мой, тебе и впрямь нет нужды мчаться за Александром. Да и канцлеру тоже. У него другие заботы. Однако королевскую сотню отправьте в Дорогиничи. Так должно быть, потому не возражайте. Нельзя оставлять короля без охраны в наше тревожное время.
Принц, архиепископ и канцлер единодушно сошлись на этом, и к вечеру со двора Вавеля ушла в многодневный поход сотня молодых шляхтичей — верных гвардейцев короля. Рядом с хорунжим Мелешко ехал шляхтич Тадеуш, которому надо было привести сотню к селению Кельце и неведомому имению, где он провёл ночь.
Глава двадцать девятая. НА ПУТИ В ОТЧИНУ
Королева Елена покидала Краков в умиротворённом состоянии. Её согревала мысль о том, что ей удастся добраться до Москвы и прикоснуться к ракам батюшки и матушки. В первый же день пути Пелагея в который раз пересказала Елене, как умирала её матушка, с какими почестями её хоронили.
— А народу в Кремле было в тот день тьма, так волнами и катились. И звоны проводные весь день гудели на всех храмах, панихиды во всех соборах прошли. И плакали сердешные москвитяне…
Сама Пелагея со слезами на глазах и с причитаниями повторяла всё виденное.
Елена вновь и вновь переживала потерю матушки, но за дымкой лет боль уже поугасла. Теперь Елена больше перебирала житейские дела Софьи Фоминишны, что передала она дочери из своего опыта и мудрости. Выходило, что не только одарила стойкостью нрава, но и научила всему, чем сама владела. А Софья Фоминишна была самой образованной женщиной своего времени в Русском государстве.
Пелагея и Анна Русалка ушли в свои воспоминания о жизни в стольном граде Руси, а Елена приникла к оконцу кареты, и благодатная природа отвлекала её от грустных мыслей. Она уже думала о Гливице, о том, как ей поступить. Удивлялась тому, что русская обитель, да ещё женская, появилась на польской земле. Наверное, Христовы сёстры в обители жили скупо, сочла Елена, значит, нужно будет помочь ей укрепиться. Может быть, землёй наделить, дабы она кормила монахинь. Два раза Елена покидала карету и поднималась в седло. Тотчас за нею следовали верховые воины, и все скакали группой. Неизменно в эти минуты рядом с Еленой оказывался князь Илья. Чаще всего они ехали молча, хотя знали, что у каждого от невысказанного переполнялось сердце. Однако они опасались дать волю тому,
— У нашего Павла родился сын, так, пока он нёс службу, батька с маткой Милены тайно отнесли малыша в костёл и окрестили. Теперь Павел ярится, дело до кулаков дошло. А когда он захотел отнести сына и перекрестить его в нашу веру, тесть всю улицу поднял и Павлу закрыли дорогу в русский храм. А вот ещё…
Елена грустно улыбалась. И в Польше, и в Литве это была самая большая боль в смешанных по вере семьях, и никуда, казалось, от этого нельзя было уйти.
— Бог един, а между мирянами — пропасть, — согласилась с Ильёй Елена и попросила: — Ты лучше расскажи побывальщину об Илье Муромце и Соловье–разбойнике. Ой, как давно не слушала былин!
Илье в такие минуты становилось весело. Он любил говорить о русских богатырях и особенно про своего тёзку, про Добрыню Никитича и Алёшу Поповича.
— Спасибо, что надоумила, Алёна свет Ивановна. А поведую я тебе былину, коя живёт в преданиях со времён Владимира Мономаха, внука византийского императора по матери Константина Мономаха…
Через два дня кортеж Елены прибыл в Гливице. Стояла полуденная жара, но все жители селения были на улице. Гонец уведомил старосту повета пана Збышка о приезде королевы, и тот постарался встретить её достойно. На площади, окружённой могучими грабами, Елену ждали больше сотни селян, местные шляхтичи, несколько монахинь, священник и сам староста пан Збышек. Он преподнёс королеве хлеб–соль, монахини спели псалом. Потом Фёдор Кулешин прочитал старосте список жалованной грамоты короля, в которой говорилось, что отныне поветом Гливице владеет королева польская и великая княгиня литовская Елена. Пока староста знакомился со списком дарственной грамоты, Елена попросила Пелагею узнать имя игуменьи монастыря. После возвращения Пелагеи с ответом Елена подошла к игуменье.
— Здравствуй, матушка Параскева.
— Да хранит тебя Всевышний, матушка–королева. Здравствуй, — ответила моложавая женщина лет пятидесяти.
— Отведи меня в свою обитель, матушка Параскева. Хочу видеть, как вы служите Богу.
— Ножками лишь нам сподручно ходить. Три версты до обители, дочь моя. А посмотреть… Мы за милую душу принимаем.
— Вот и славно, и поехали. — Елена велела всем спутникам оставаться в Гливице, отобедать у старосты и готовиться к ночлегу. — Ты, Анна, распорядись тут без меня, а мы налегке с Пелагеей да с Фёдором съездим помолиться. Позови-ка ко мне Кулешина.
— Сей миг, матушка, — ответила Анна и поспешила к группе приближённых королевы.
Той порой были освобождены два возка, в них усадили монахинь. Игуменью Елена позвала в свою карету, с ними же сели Пелагея и Фёдор, и в сопровождении воинов они уехали в обитель. В пути Елена попросила Параскеву:
— Ты, матушка–игуменья, расскажи, как живёте? Ведь не только молитвой сыты. Да и с подаяниями, поди, плохо.
— Бог милует, дочь моя, он же и пищу даёт, души целит.
Параскева была немногословна и не сетовала на скудость жизни. Её голубые глаза лучились добротой, а на лице таилась улыбка.