Готический ангел
Шрифт:
Завтра.
Уже сегодня. Тройка лошадей, под дугою нервно мнет снег тонкими ногами рысак серой масти с белою длинною гривой. И пристяжные хороши – караковые, легкие в кости, приплясывают, трясут головами, и вплетенные в гривы бубенцы отзываются разноголосым звоном.
– Садитеся, Наталь Григорьевна. – Осип в полушубке походил на лохматого медведя, которого я как-то в зверинце видела, такой же крупный и неповоротливый с виду. – С ветерком прокачу… Эх, застоялись, бедолажные, простору хотят.
Савелий
– Вам не холодно? – спрашивает Савелий отчего-то шепотом. Я качаю головой – не холодно, даже жарко… И тут Осип свистит, громко, заливисто, всполохивая примостившихся на березовой ветке снегирей.
– Н-но, лядащие! – Хлыст, разрезав воздух, хлопнул где-то впереди, над лошадиными мордами.
И понеслись…
Сани шли быстро, быстрее, еще быстрее… летела из-под полозьев мелкая ледяная крупа, переливались драгоценною шубой сугробы, а дома, деревья, люди проносились мимо, не разглядеть, зато небо, прозрачно-синее, как Савельины глаза, было близко. Еще немного, и оборвется равнина, кончится земля и серо-караковая ижицынская тройка сомнет копытами облака.
– Эге-ге-гей! Ходу! Ходу дай! – Осип, привставший на козлах, поторапливал лошадей зычным голосом, и те, послушные, бежали еще быстрее.
Город вдруг исчез последними черно-белыми, погребенными в сугробах домами, и теперь снежная равнина виделась мне бесконечной и чудесной.
– Сейчас река будет! – прокричал Савелий, он раскраснелся на морозе и улыбался по-настоящему, по-доброму, так, как никогда прежде.
– По реке шибко пойдем! – не оборачиваясь, добавил Осип. – Лед-то хороший, и коней подковавши… Эге-гей!
Наверное, только теперь, разогретая, распаленная ледяным ветром, я поняла, что живу…
Господи, до чего же хорошо!
– Ходу, ходу! – засвистел Осип и снова хлыстом ляснул, уже отчего-то над моею головой. Страшно. Ижицын обнял, прижал к себе…
– Ходу!
Сани взрезали лед с резким скрежетом, покачнулись, пошли в сторону, переворачиваясь, но рывок – и снова стали на сине-ледяную, бескрайнюю дорогу, окаймленную черными столбами деревьев. Воронья стая вдруг сорвалась с веток, разлетелась в стороны, поганя небо чернотой и хриплым, грозным карканьем. Жутко стало, всего на мгновенье, на один удар растревоженного сердца, но Савелий засмеялся, обнял, прижимая к себе. Щеку царапнуло заиндевевшим мехом шубы, но все одно было хорошо, спокойно, счастливо.
– Эге-ге-гей!
Василиса
Утро, болит голова, снежно-блеклое небо, разломанное редкими темными облаками, и вязковатый выцветший туман, сквозь который машина пробирается медленно, осторожно. Ижицынский дом кутался во мглу, прорывая ее острыми башенками и выглядывая в дыры влажными черными стенами.
– Недоброе место, – сказал водитель. Первые слова, не считая короткого формального приветствия. – Как тут жить?
Не знаю, но придется, наверное. Чемодан был на колесиках, модный, Динкой-Льдинкой подаренный и нежно мною любимый, но сейчас колесики вязли во влажной земле, и чемодан норовил завалиться то вправо, то влево, выкручивая запястье. К гладким пластиковым бокам моментально прилипли грязные листья.
– Давай я, – шофер сжалился надо мной. – А то ж изгваздаешь весь. И сама, гляди, аккуратнее, художница.
Он как-то очень обидно это сказал, будто выругался, и мне стало не по себе. Что плохого в том, чтобы быть художницей? Я шлепала по дорожке, пробираясь сквозь туман, и думала о том, что, наверное, не нужно было соглашаться, не нужно было ехать сюда жить. И не нужно было рассказывать Матвею про эту работу, он заинтересовался, особенно домом, и еще личностью Ижицына, про которого сказал «любопытно». Еще одно «любопытно» досталось Иву-Ивану, а коллекции и готике – «очень любопытно».
– Проходь, – водитель посторонился, пропуская меня в теплую утробу дома. – Ноги только вытри, а то Ренатка верещать будет.
Вытерла, темный коврик-тряпочка – не такие должны лежать у порога особняков – влажно хлюпнул и выпустил гроздь мелких мутных пузырьков.
– Тебе чемодан в комнату отнесть? – поинтересовался провожатый. – Ты, если чего, не стесняйся, спрашивай, я – Васька, как кот, тока лучше.
Он засмеялся, довольный собственной шуткой.
– А Ренатку не бойся, она тока с виду грозная, а так – мировая баба. Тебя-то как звать?
– Василиса. Вася.
– Тезки, значится. Ты дверь-то закрой, Вася-Василиса, а то холоду напустишь. И оденься нормально, а то застудишься.
– Васюня, ты? – Динкин голос раздался откуда-то сверху. – Уже приехала? Боже, какая рань!
– Ну эт как для кого, – пробубнил Василий и тихо удалился с моим чемоданом.
Динка же спустилась вниз, цокот каблучков разносился по дому, наталкиваясь на стены и рассыпаясь мелкой ледяной дробью. Тут же захотелось нарисовать темную-темную стену и синее крошево разбившегося звука.
– Вась, ты ж не сердишься? Я вчера просто не могла там находиться! А потом Женечка сказал, что меня Ив ищет, а тому срочно консультация нужна была. – Она, наклонившись, чмокнула в щеку. – Какая ты холодная.
А она теплая, немного опухшая ото сна, немного растрепанная, в розовом с опушкой халатике поверх домашнего костюма, красивая. Динка-картинка.
А я – завистливая.
– Завтракать будешь? Слу-у-ушай, тут вчера такое было… – Она потянула наверх. Каблучки домашних туфель вязли в бежевой ковровой дорожке, оставляя на ней круглые вмятины-дырочки, которые хотелось загладить. Вообще на втором этаже как-то иначе все, цивилизованнее, что ли, современнее. Динка, остановившись у одной из дверей, толкнула ее.