Гойда
Шрифт:
Пламя быстро охватывало резное дерево. Огонь мелкими языками-чертятами разбежался внутри дома. Когда крыша уже начала обрушиваться, опричники сели по коням и помчались к заутренней службе.
«Пора пробудиться…» – думал Иоанн, глядя этим утром вдаль, откуда поднималась сизая лента дыма. Взгляд его, хоть и утомлённый, но пронзительный, устремлён был на тот дым.
Когда Иван Кашин вышел из церкви, нахмурился. Завидел сразу, что лошадь его обступили опричники.
– Со светлым праздником вас, – произнёс Иван, подойдя к фигурам в чёрном облачении, не признавая среди опричников ни одного знакомого лица.
– И вас, княже, – улыбнулся один из слуг государевых.
То был мужчина росту чуть ниже самого Кашина. Борода его тёмно-русая росла неровно, клочьями, выдранными с обеих щёк. На лбу да на брови виднелись следы будто от когтей. На правом ухе порванная мочка безобразно топырилась огрызком.
– Куда, княже, торопишься? – спросил опричник, преграждая дорогу к лошади.
Иван тяжело вздохнул и скрестил руки на груди. Холодным взглядом оглядел он опричников. Если и мелькала мысль потянуться к оружию, тотчас же пропала.
– Излагайте уж! Чего томите? Как звать-то вас? – спросил князь, прищурив взгляд.
– Звать меня Иван Булатов. Да будто ты торопишься куда? – усмехнулся опричник, кивнув куда-то за плечо князя.
Иван обернулся. Из собора выходил ряд фигур, облачённых в чёрное. То опричники покидали службу. Во главе процессии шёл государь. Лишь по росту его превеликому, что возвышал его даже средь воевод, да по профилю узнал он царя. Ничем боле Иоанн не отличался от опричнины своей. Сопровождали его четверо человек. Со многих шагов видел князь, как государь держит совет всё с теми же лицами, что были на пиру, – Басманов да юноша, а вместе с ними князь Афанасий Вяземский да Дмитрий Хворостинин.
Всё отдалялись фигуры, и разговор их доносился короткими обрывками. Слова, произнесённые и без того низким тоном, уж вовсе не были слышны. И хоть не знал Иван, о чём толкует государь с советниками своими, уяснил вновь – ныне думы государя далеки от дел Кашиных.
– Уж выбрал царь великий слуг, что ближе прочих нынче при дворе. Как видишь, – с каким-то уродливым сочувствием вздохнул Булатов с неровной бородой, – не до тебя великому царю и князю всея Руси. И не до брата твоего.
От этих слов Иван взвился. Взгляд его в тот же миг преисполнился гнева.
– Не смей и говорить о том, чего не ведаешь, – сквозь зубы процедил Кашин.
– Да легче, княже, легче! – опричник взмахнул руками своими, унимая жестом пыл Ивана. – Тут во время службы нам было видение, будто бы оклеветали братца-то твоего. И мы, грешники, должны искупить вину свою, ибо поступились мы совестью своей на службе нашей нелёгкой.
Гнев на лице князя Кашина сменился замешательством.
– О чём же ты? – произнёс Иван.
– Так будто сам не смыслишь? – усмехнулся Булатов, да опричники подхватили смех тот.
– Нет в сердце моём жажды да стремления к тяжбе меж бояр за власть да любовь царскую, – Иван мотнул головой. – Жажду лишь суда праведного над братом моим.
– Что ж, жди суда праведного от Басмановых али Вяземского, – пожал плечами Булатов. – Ныне царь им вверяет боле власти, нежели кому-либо.
– Умолкни, Иван. Ты в шаге от заговорщества, – отрезал Кашин и боязливо оглянулся через плечо.
– А Басмановы, того гляди, и преступили ту черту, – просто ответил опричник, да и кашлянул, заглушив окончание своих слов.
Иван свёл брови пуще прежнего, но эти речи пробудили в нём странное влечение, с коим совладать не мог он ни разумом, ни сердцем. Заметив ту перемену, продолжил опричник:
– Ежели сердце твоё жаждет праведного суда, отчего же не жаждешь ты его для каждого из нас? Отчего же не жаждешь ты праведного суда над самими Басмановыми хотя бы? – спросил опричник.
Уже не преграждал пути он Кашину к лошади, да тот и не шёл к ней. Медленным шагом расхаживал он по скрипучему снегу, не сводя взгляда с князя.
– Али есть за ними что, за что судить их? – спросил Иван и тотчас же обернулся через плечо.
– Так тем и служим государю, что сыскиваем воров да прегнуснейших предателей великого царя и отечества нашего, – с усмешкою ответил мужчина, переглядываясь с иными опричниками.
Те вторили улыбками да переглядывались меж собою.
– Отчего же сами не доложите государю, что подобрались к нему лукавые? – спросил Кашин.
– Так, княже, иной раз благое дело со стороны сочтётся великим злодейством, – чуть ли не с печалью вздохнул Булатов, почёсывая бороду. – Ведь что сочтёт великий государь, коли изложу я ему доводы свои? Не иначе, жажду власти лишь да положения Басмана этого проклятого. Не станет он и слушать да велит за ревностную зависть заковать в железо али вздёрнет, а то и похужее что. То ли дело, благородный князь Кашин обличит злодея! Не имеешь же ты никакой выгоды с того!
– Складно излагаешь, – вздохнул князь, – да уж второй день жду, кабы обратиться к государю о судьбе брата моего, да всё без толку. Видать, пиры с любимцами своими во главе ныне у царя.
– То-то нам и на руку, – усмехнулся опричник. – Нынче пир будет в честь святого праздника. Гойда, ты и объявишь, да при всех, что Басманов сущий вор?
– Так доводов до того нет у меня… – вздохнул Кашин.
– Так есть они у нас, – опричник потёр руки свои да жестом велел наклониться ближе князю. – Что, дескать, окажется, что краденое сыщется в покоях опричника его любимого али сынка его?
Понизил голос он настолько, что Иван едва мог слова различать, да как дослушал, отпрянул он от опричника, едва ли не с ужасом на лице.
– Неужто?.. – спросил Иван.
– Всё так, княже, всё так! – кивнул Булатов.
Плясуны дурашливо кружились в ритме музыки, что лилась от гуслей, балалаек да дудок, заводные трещотки стрекотали, заглушая скверные мысли. Пестрящий хоровод клубился атласными лентами да мелкими бусинами из крашеного дерева и меди.
Подле государя занимали места князья Хворостинин, Вяземский да Басман-отец. Опричники ближнего круга государева вели меж собою прешумную беседу, в то время как Басман-сын резвился средь ряженых дураков. Фёдор вступал в пляс со скоморохами, и удаль его молодая раскрывалась во всей красе. Лёгким шагом, точно и не касался он вовсе земли. Среди ярких масок с искривлёнными минами лицо его, белое и живое, обрамлённое волнами чёрных как смоль волос, то отворачивалось, уклоняясь от шуточных выпадов, то вновь обращалось ко свету.