Град Божий
Шрифт:
Пэм охотился за каждым из имен, перечисленных в записной книжке Джошуа, за людьми, с которыми раввин встретился и с которыми не успел встретиться, но не узнал ничего нового. Костел, в котором отец Петраускас прятал дневник гетто, давно исчез, на его месте стоял многоквартирный шестиэтажный дом с лоджиями. Самого отца уже много лет не было в живых.
Американский поверенный в делах, который помнил Пэма, устроил ему встречу в епископате вильнюсской епархии, но ничего полезного на этой встрече узнать не удалось. В 1944 году русские уничтожили город вместе с его германскими защитниками, и после взятия Вильнюса от него осталась только груда развалин.
Однажды — Пэм и сам не знал, чего он этим добьется, — он взял такси и поехал к той маленькой сожженной синагоге, на пороге которой был избит муж Сары. Синагогу сохранили в том виде, какой она имела после освобождения города. Пэм поговорил со смотрительницей, пожилой литовкой, говорившей на ломаном английском языке, заплатил ей двенадцать
Старая женщина помнила несчастье, которое приключилось здесь с избитым американцем. Было уже темно, она была в домике за синагогой и слышала крики и стоны. Это она нашла на ступенях истекавшего кровью Джошуа и вызвала полицию.
Перед этим она слышала, как кто-то стучал в дверь, и если бы тот человек был настойчивее, то она открыла бы ему и сказала, что музей закрыт — именно так называется теперь это место — еврейский музей. Но она не открыла, а потом услышала крики.
Из этого Пэм понял, что Джошуа так и не смог поговорить со старушкой. Тогда он сам сказал ей, что избитый был раввином, приехавшим в Вильнюс в поисках дневников гетто, которые были спрятаны в доме ксендза. Да, без промедления ответила женщина, должно быть, это был отец Петраускас, это ее приходский священник из костела Святой Терезы на Каунасской улице. Произнеся эти слова, она перекрестилась. Мы все знали, что он это делал, сказала она. И не только это. Иногда он прятал и людей. Да, он любил евреев. Он думал, что то, что делают с евреями, несправедливо, да, он говорил, что это несправедливо, то, что делают с ними. Никто не донес на него, он был хороший человек и самый лучший священник. Отец пережил войну, но она разрушила его церковь, и после этого удара он никогда не стал прежним. Иногда я готовила для него еду и Иосип носил ее ему.
Кто этот Иосип, спросил Пэм.
Это мой сын, единственный оставшийся в живых, потому что остальные мои сыновья погибли во время войны. Он был слишком мал для военной службы. Он был служкой у отца Петраускаса.
Где он сейчас, спросил Пэм.
Где он может быть, ответила старуха, в это время. Конечно, на работе. Он кровельщик. Между прочим, лучший в Вильнюсе.
Пэм нашел Иосипа, и этот пятидесятилетний мужчина рассказал ему, что когда русские пришли конфисковать имущество костела отца Петраускаса, то нашли старый деревянный сундук, стоявший в комнате самого священника, где он спал. Иосип сказал, что сундук был заперт на замок, обмотан тесьмой и обвязан веревкой. Солдаты, пересчитав подсвечники и серебряную утварь, вызвали офицера. Офицер оказался не похожим на своих людей и выглядел более цивилизованно, он курил сигареты с мундштуком, и форма на нем была вычищена и отутюжена. Иосип боялся, что сейчас отца уведут, но офицер был очень вежлив, и ксендз сказал ему правду: в сундуке записи о евреях. Офицер углем написал на сундуке, что в нем находится, расписался и поставил порядковый номер на крышке. Потом он приказал солдатам вынести сундук, не трогая замков. Собственно, этим все и кончилось.
— Я стал завзятым божественным детективом, и это очень мне пригодилось, — рассказывал мне Пэм. — Конечно, расспрашивал ксендза офицер разведки. Русские забирали все, что могло хотя бы предположительно иметь какое-то значение, хотя в девяноста девяти случаях из ста никто больше не заглядывал в изъятые материалы. Сейчас Москва стала очень интересным местом. Подвалы КГБ превратились в подобие блошиного рынка. Переговоры, конечно, отняли у меня немало времени, но они продадут вам все, что угодно, если их устроит цена.
Сундук доставили в аэропорт Кеннеди, и Пэм поехал в департамент юстиции, чтобы вернуться с чиновником, в присутствии которого сундук будет вскрыт в аэропорту, как настаивали таможенники. Если в архиве содержатся документальные доказательства, достаточные для опознания штурмбаннфюрера СС Шмица, то их можно будет представить суду, а вскрытие сундука в аэропорту окажется при этом юридически безупречным.
И вот сегодня, после двухнедельных приготовлений, долгожданный день наступил. Пэм и Сара приехали в аэропорт Кеннеди на такси. Позднее утро, идет дождь. Они не говорят ни слова. Сара звонит по мобильному телефону домой и говорит Анхелине, что сегодня мальчики будут в школе полдня, потому что у учителей какая-то конференция, и детей надо забрать после обеда. Плащ на Саре распахнулся, на ней надет костюм, и Пэм видит, какие у нее красивые ноги выше колен. Это наблюдение заставляет его с удвоенной энергией читать цветные указатели, едва различимые сквозь стуки хлещущего дождя.
В это утро Пэм уже не чувствует себя триумфатором. Правда встает перед его внутренним взором во всей своей неприкрытой обнаженности. И дело не в том, что Сару, кажется, не слишком впечатляет то, что он сделал. Напротив, она, как кажется, проснулась от спячки, она тронута и принимает как должное их растущую близость.
Едва ли это можно расценить как акт раскаяния. Это было раскаяние авантюриста.
Вокруг полумрак, повороты, развилки, ворота, системы сообщений аэропорта, многочисленные здания и ангары на горизонте создают у зрителя картину города, который невозможно втиснуть в земные рамки, города, гражданами которого являются огромные летающие машины, одна из которых только что, словно упав с неба, заходит на посадку, выпустив, как когти, свои шасси.
Через несколько минут в маленьком кабинете вокзала международных сообщений Сара, Пэм и молодая женщина из ведомства прокурора Соединенных Штатов в Нью-Йорке и таможенники смотрят, как инспектор берет в руку молоток, долото и приступает к делу. Сундук стоит на металлическом столе. Он оказывается больше, чем представляла себе Сара по описаниям Пэма. Она думала, что сундук размером с чемодан, но он глубже и шире. Сундук, кажется, сработан вручную, доски сбиты длинными гвоздями, по углам он окантован железными уголками. Сундук выкрашен белой краской, но там, где она облупилась, видна древесина.
Сара садится на один из стульев, расставленных вдоль стены. Таможенник находит, что открыть заржавленный замок невозможно, и просит разрешения вырвать накладки, предупреждая, что от этого может треснуть крышка. Не поняв еще, что сундук является ее собственностью, Сара машинально кивает в знак согласия. Однако звук трескающейся древесины заставляет ее вздрогнуть, как будто история ее отца сейчас, на глазах у всех, просочится в кабинет.
Накладки удалены, толстые веревки перерезаны. Чиновница достает из сумки фотоаппарат и несколько раз снимает русскую надпись на крышке сундука. Потом за дело снова принимаются инспектора. Они осторожно извлекают из чрева сундука разного размера свертки, упакованные в клеенку. Кроме того, стенки сундука изнутри тоже выложены клеенкой, безошибочно можно сказать, что материалы стремились сохранить во что бы то ни стало. Сара чувствует, что это послание, пришедшее к ней из прошлого, и едва подавляет рыдание, подступившее к горлу. Инспектора разворачивают пакеты, все, один за другим, и находят там листы бумаги, тетради, брошюры, книги, папки, отпечатанные на машинке тексты, диаграммы, подшитые документы, конверты разной величины, помеченные аккуратными надписями на идиш. Инспектора вскрывают каждый конверт, раскрывают каждую тетрадь, обшаривают руками стенки сундука. Решают, что здесь нет ничего интересного для них. Они укладывают все на место и приносят свои извинения.
Пэм и представительница департамента окунаются в бумаги. В записных книжках, синих ученических тетрадках и на отдельных несшитых листах содержится дневник, написанный знакомым почерком, описывающий период с 1941 года до того дня 1944-го, когда гетто было уничтожено, а его уцелевших обитателей погнали на железнодорожную станцию. Огромное количество документов, правила и установления, разработанные немцами, бесчисленные приказы, подписанные комендантом Шмицем: о конфискации всех домашних животных, потом всех повозок и, последовательно, всех книг, пишущих машинок, фотоаппаратов, подсвечников, ювелирных изделий. Евреям запрещается находиться на улице после семи часов вечера, евреям запрещено владеть сельскохозяйственным инвентарем, евреям запрещается собираться больше чем по трое, и так далее, пока им не оставили одну лишь жизнь, и то только для того, чтобы потом отнять и ее. Были здесь и свидетельства того, как именно это происходило. Сара читала эти свидетельства и кратко переводила содержание. В отдельно собранных документах — полное досье на коменданта Шмица — полное curriculum vitae с датой и местом рождения, именами родителей (девичья фамилия матери Прейссен, очевидно, что это имя и было названо при принятии Шмицем американского гражданства), учеба, дата вступления в нацистскую партию, дата зачисления в СС, производства в офицерский чин и, наконец, четкая черно-белая фотография мужчины со всеми нацистскими регалиями, красующегося на фоне виселицы, на которой болтается тело повешенного еврейского злодея. Есть здесь и материалы о других эсэсовцах и литовских полицейских, выявленных гестаповских шпионах, женщина из департамента интересуется этими документами и просит разрешения Сары на то, чтобы снять копии всего архива для департамента юстиции, прежде чем Сара вступит в права владения. Чиновница очень хочет сохранить деловой вид, но голос ее то и дело перестает ей повиноваться. Она хочет также отправить некоторые копии оригиналов в отдел военных преступлений департамента. Она уверена, что дело о депортации Прейссена-Шмица может быть возбуждено повторно, но есть еще множество других дел, открытых в отношении лиц, подозреваемых в нацистских преступлениях и живущих в Соединенных Штатах. Может быть, эти материалы окажутся важными.