Град Божий
Шрифт:
Бывший сотрудник «Таймс» летит в Цинциннати, летит надолго, не зная, когда вернется. Селится в отеле, в одном из жилых кварталов, расположенном на холмах в центре города. Берет напрокат машину и ездит по округе, чтобы проникнуться чувством места. Весь город до основания пропах пивом. Множество красного кирпича и белых гранитных ступеней, солнце миллионами бронзовых бликов отражается от протекающей между холмами реки Огайо. Из рассказов о похищении Эйхмана он помнит, что самым сложным было опознание. Главное взять того, кого надо. Пришлось ждать. Они подозревали, что Эйхман живет под вымышленным именем. Носил массивные, в темной оправе очки, выглядел невзрачно, жил отнюдь не в фешенебельном квартале, в доме кубической формы с плоской крышей, стоявшем посреди большого пустыря на окраине Буэнос-Айреса. Он нисколько не напоминал человека, занимавшего в прошлом высокий пост. С другой стороны к дому, с маленькими окнами, выходящими на все четыре стороны, невозможно подобраться незамеченным. Весь пустырь легко просматривался и простреливался. Они взяли напрокат машины, фургоны, меняли их, чтобы следить. Подозреваемый каждый вечер возвращался домой в одно и то же время. Днем
Однако, подумав, бывший сотрудник «Таймс» понимает, что происходит из другой культуры. Его дело сообщить о факте, сляпать историю. Вот какая у него культура. Соблюсти правописание. Это висело на нем, как цепь с пушечным ядром. Это тяжкий груз — одно дело набраться решимости завершить историю, и совершенно другое напрячь для этого мышцы и действовать. Сделать, чтобы в мире действительно что-то произошло. Всю свою сознательную жизнь он созерцал. Цивилизация платит людям подобным ему за ничегонеделанье. Он жил на субсидию, как фермер, которому платят за то, что он ничего не сеет.
Понимая в глубине души, что то, что было самым трудным для израильтян, для него окажется самым легким, он с грустью заключает: вся необходимая детективная работа состоит в том, чтобы взять в отеле телефонную книгу и найти в ней вымышленную фамилию и адрес разыскиваемого. Время для этого пришло. Надо перейти на другую сторону баррикад, превозмочь инерцию души. Пережить нечто вроде перевоплощения. Волнение улетучивается, остается только дурное настроение, он бесцельно колесит по Цинциннати, избегая цели своего приезда, и чувствует себя самым последним, несчастным дураком. У него нет ни малейшего понятия, что делать дальше. Он машинально замечает стиль садов, подстриженные кусты — пирамидки, шары, клинья и даже параллелепипеды. Как странно, что такие большие ухоженные дома стоят в садах, пропахших пивом.
Пару раз он проезжает мимо дома, где живет бывший эсэсовец, дом такой же, как и соседние на том же холме, может быть, чуть поскромнее. Бывший сотрудник «Таймс» решает, что ничего не добьется, если будет и дальше ездить на машине, — во-первых, он ничего не увидит, а во-вторых, это опасно, потому что здесь никто не паркует машины на улице — у каждого дома подъездная дорожка и гараж. Он продолжает свой путь, проезжает по холмам в нижнюю часть города и в квартале на берегу реки, застроенном коттеджами и обитыми деревянными планками домами, он видит уличный рынок и, сам не зная зачем, останавливает машину и смотрит. Среди выкрашенных облупившейся краской кухонных табуреток, старых книг, диванов с торчащими наружу пружинами и прочего хлама он видит трехскоростной велосипед с колесами по 28 дюймов с одной рабочей третьей скоростью и спущенным задним колесом. Он покупает велосипед за двадцать долларов. Едет в гараж, накачивает шину и любуется своим новым инструментом для наблюдения. Он начинает чувствовать себя в Цинциннати как дома. Возвращается на холмы, паркует машину у торгового центра, вытаскивает велосипед из багажника, снимает пиджак и галстук, закатывает рукава и штанины — готово. Он садится на велосипед и едет. Он — седеющий, средних лет человек, страдающий избыточным весом, старается от него избавиться, катаясь на велосипеде. Он ездит по холмам вверх и вниз и приветливо машет детям во дворах. Он решает, что будет делать это в течение нескольких дней в одно и то же время, все перестанут его замечать и обращать на него внимание. Начинает подумывать о приобретении пистолета, такого, чтобы поместился в кармане. Это, однако, сложно. Лучше купить пистолет за рекой, в Кентукки. Хотя все равно, есть законы, оружие придется регистрировать. Может быть, нож? Купить нож в магазине охотничьих принадлежностей. Или купить гарпун для подводной охоты, такой, какой ныряльщики используют для охоты на рыб. Носить его в кейсе. Потом он подойдет к нужной двери. Наш герой склонен к образному мышлению. От воображаемых картин он получает удовольствие, у него улучшается настроение, он несется с горы к нужному кварталу… но в этот момент он теряет равновесие, велосипед начинает вихляться из стороны в сторону, и нашему герою приходится, чтобы не упасть, выехать на тротуар, и на довольно приличной скорости. В это время из одного дома вышел плотного телосложения старик с тростью и не спеша пошел по тротуару, ничего не видя и не слыша. Позже бывший сотрудник «Таймс» не мог вспомнить, крикнул ли он: «Берегись!» — или просто закричал нечто нечленораздельное, не в силах понять, как может человек, пусть даже старый, до такой степени ничего не видеть и не слышать… но катастрофическое столкновение он помнил очень хорошо, шляпа старика отлетела в сторону, седые волосы взметнулись вверх, когда все тело начало падать вниз, в падении старик ухитрился обернуться, очки в массивной черной оправе упали на подбородок, выпученные от ужаса белесые глаза, впрочем, лицо имело вполне здоровый вид для такого древнего старца, оно было толстым, цветущим и здоровым… но в этот миг голова старика с размаху стукнулась о выступ каменной стены его же собственной лужайки, раздался гротескный чавкающе-трескучий удар, тело комично обмякло — все же тело человека всегда ищет способ самовыражения, а вслед за этим сам бывший сотрудник «Таймс» упал на распростертое тело, ощутив запах лука и слыша какое-то шипение в горле упавшего старика, скользя руками по полам кашемирового пиджака и ощутив во рту кашне своей жертвы… Бывший газетчик почувствовал,
Такая вот сцена. Бывший сотрудник «Таймс» катит к ярмарке, за несколько кварталов от нее выбрасывает велосипед в мусорный контейнер, садится в машину и едет в отель. Надо, конечно, вызвать «скорую помощь», полицию, но как объяснить им, кто он и что принесло его в Цинциннати? Он чувствует себя разбитым и больным, ложится в постель, опасаясь сердечного приступа. Но вместо приступа на него нападает дремота. Он просыпается через несколько часов, полный отвращения к себе и решимости предать все дело забвению. Он расплачивается за номер, едет в аэропорт и заказывает билет до Нью-Йорка. Покупает вечернюю газету и в ожидании рейса садится за столик в баре. В газете он читает, что разыскивается велосипедист-убийца. Какой-то ребенок видел все из окна. Приблизительное описание убийцы — плотного телосложения белый мужчина. Жертва — престарелый беженец восьмидесяти одного года, живший в доме номер такой-то и такой-то по улице такой-то. Несколько лет назад его обвинили во въезде в Соединенные Штаты под вымышленным именем и в сокрытии того, что во время войны он был командиром взвода автоматчиков в войсках СС и принимал участие в расстрелах евреев в каунасском гетто в Литве. Позже обвинение было с него снято за отсутствием улик. Соседи говорят, что он был хорошим добрым человеком… после смерти жены жил один… в нем была какая-то старомодная галантность… при встречах с женщинами на улице он приподнимал шляпу… во время праздника Хэллоуин всегда выходил на крыльцо своего дома с горстями конфет в карманах для маленьких шутников.
Композиторы, создавшие великие песни и музыкальные эталоны, скажут вам, что главный принцип этих сочинений состоит в их простоте. Чем проще, тем лучше. В душе и на кухне поют необработанными голосами. Мелодия не должна выходить за пределы одной октавы. Ограничьтесь четырьмя струнами и избегайте сложных ритмов. Эти композиторы могут и не знать, что так построены церковные гимны. Композиторы могут не знать, что первыми хитами были именно гимны. Но композиторы знают, что гимны и их содержание облагораживают или идеализируют жизнь, выражают ее благочестие и абсолютно верно воспринимаются любым ухом. Также и народные баллады с их характерным романтизмом суть не что иное, как светские гимны.
Принцип простоты объясняет, почему многие эталоны кажутся нам похожими один на другой. Кто-то даже может сказать, что песня не может стать эталоном, если она не напоминает существующие эталоны. Может быть, поэтому, первый раз в жизни слушая новую хорошую песню, мы не можем отделаться от ощущения, что она существовала всегда. В каком-то смысле так оно и есть. Так же как нам кажется, что мы существовали вечно, независимо от даты нашего рождения, также и эталонность предполагает, что она была всегда, данная Богом, и лишь ждала подходящего момента стать доступной нашему исполнению.
Поиск архива гетто, кажется, преобразил Пэма. Восточная Европа заставила его похудеть, он все еще выглядит внушительно, но теперь почти исключительно за счет мышц, движения его стали более ловкими, он подтянут, собран, вымыт и ухожен, такое впечатление усиливает короткая
стрижка, он избавился от конского хвоста, и теперь, когда исчез живот, брюки перестали складками падать на мыски ботинок. Откуда эта пробудившаяся в нем обновленная жизненная сила, подражательное воодушевление? Я убежден, что проведение дознания, самостоятельный розыск и успех могли вывести этого человека из его обычного состояния духа. Он действительно что-то сделал! Я не хочу говорить этого им обоим, но здесь на язык сам просится литературный штамп, назовем его христианским рыцарством, и сам факт, что его леди — Сара Блюменталь, вдова, воспитывающая двоих детей в Верхнем Вест-Сайде, делает такое сравнение возможным.
В этом служении есть и более темная сторона, о которой он не позволяет себе даже думать, — это удачное соперничество с мертвецом.
В распоряжении Пэма были только имена из записной книжки Джошуа Груэна. Вильнюс, бывшее Вильно, разрушенный во время Второй мировой войны и застроенный по советским стандартам с их гигантоманией, изменился до неузнаваемости. Живописная река с поросшими травой берегами, делая множество изгибов, рассекает город. Нерис. Это та самая река, о которой рассказывает мой маленький гонец Йегошуа.
Как можно чувствовать себя в городе, история которого стерта новой архитектурой, но сохранилась в погребенных костях и в головах детей, чья этническая смелость летает в воздухе, как мяч, который они гоняют по школьному двору? Он сел в трамвай на остановке у дверей отеля, вагон звякнул и понесся по улицам, сверкая электрической молнией, когда пантограф на поворотах отрывался от провода, а Пэм чувствовал глухую угрозу, таящуюся под современным обликом города, под личиной старых, вооруженных вилами исторических демонов, которые теперь разъезжали по городу на шикарных машинах и поглощали бизнес-ланчи в дорогих ресторанах.