Грани жизни
Шрифт:
— Но это же неверно… я могу доказать…
— Молчи! Все доказано, все раскрыто! Василий Трубкин, честный товарищ, по-настоящему преданный моему папе, все записывал, день за день, все отмечал, собрал все материалы, запечатал в конверт и сам принес их к нам домой… чтобы папа узнал, как ты и подлая «семерка» все это время обманывали людей, а сами именем папы действовали против него! О, какая низость! Папа был так поражен, что ему даже стало дурно… его положили в постель, дали сердечных капель… и мы все плачем и терзаемся душой за него… Вот какой «радостный» день ты нам приготовил, бессовестный!..
— Так ведь это же Трубкин так подстроил…
— Не смей его трогать! Молчи! Я не желаю больше говорить с тобой!.. Слушай меня и выполняй: завтра же, в понедельник, поднимись к папе, повинись ему во всем, проси у него прощения и прекрати, слышишь, прекрати-ка все, все, что вы начали… Понял? Молчишь? Ага! Правда глаза колет?.. Делай, как я тебе приказываю, иначе я тебя знать не хочу… знать не хочу!
Звук яростно брошенной на рычаг телефонной трубки ударил Петю, как выстрел. Будто оглушенный, мертвенно-бледный, Петя сидел около стола в своем новом костюме и красивом шелковом галстуке «в искорку». Еще звучал в ушах злобно-холодный, неузнаваемый голос Галины, ее дыхание, прерывающееся от ярости. Он не мог себе представить ее лицо, каким оно было в минуты, которые только что миновали. Милый облик (особенно последние дни), так глубоко слитый с чувством полноты счастья, вдруг исчез, растворился, как пыль, унесенная буйным ветром — куда? И себя самого Петя тоже не мог сейчас вообразить — кто и каков он, как ему жить! Все перед ним кружилось и неслось куда-то, как пыльная дорога перед глазами всадника, сброшенного с седла.
Марья Григорьевна, слышавшая с первого до последнего слова крики Галины по телефонному проводу, несколько минут молча смотрела на сына. Незримая, но давящая тяжесть сжимала ее грудь, не давая вымолвить ни слова. Некоторое время мать боялась нарушить эту опасную тишину, но потом решилась. Зайдя за ширму, где стояла Петина кровать, Марья Григорьевна неслышно взбила подушку, отогнула одеяло и беззвучно сказала:
— Ложись, сыночек.
После этих слов молчание на всю ночь воцарилось в мельниковской квартире.
Петя лежал, будто сраженный, не ощущая своего тела и дыхания. Он не видел ясной, лунной ночи — злая, непроницаемая тьма отчаяния, жгучая обида после оскорбления — все нежданное, бесповоротно свершившееся, словно плотной ледяной завесой отрезало Петю от недавней его жизни и всех ее радостей, которыми он владел до этого дня. Порой он словно погружался в небытие, но скоро его прерывал то щелкнувший, как выстрел, звук брошенной на рычаг телефонной трубки, то голос Галины, чудовищно чужой, ее жестокие слова, невероятные, как страшный сон. Но каждое ее слово, будто каленой иглой пронзая память, беспощадно кричало ему: «Это правда, правда, это все было, было!» Содрогаясь и холодея от ужаса перед непоправимостью всего происшедшего, Петя опять впадал в беспамятство, чтобы тем больнее проснуться. Он заснул уже на рассвете, вконец обессиленный нежданной душевной мукой.
Мать еле удержалась от вскрика, увидев неузнаваемое, осунувшееся лицо сына. Сам он, конечно, этого не заметил — «не до того ему!», — и мать постаралась как бы ничего не заметить.
Едва Петя появился в бригаде, как Гриша испуганно спросил:
— Батюшки, что с тобой?
— Ничего… спал плохо… — глухо ответил Петя. Но Гриша, явно не веря, часто во время работы поглядывал в его сторону и наконец встревоженно шепнул:
— Да что у тебя случилось?..
— Ровно ничего… спал плохо… — смутным голосом ответил Петя, — мучительная ночь словно еще тянулась за ним. Но по привычке к внимательности, привитой с детства, он все-таки заметил, как тревожно Гриша шепнул что-то Матвею, а тот недоуменно взглянул в Петину сторону. Случайно перехватив этот взгляд, Миша Рогов встревоженно посмотрел на обоих. Гриша сделал ему рукой знак, — дескать, потом расскажем. Поняв это, Петя вдруг ощутил приступ небывалого страха: да разве можно рассказать — даже друзьям, — что произошло с ним вчера?
Он вдруг ощутил холодную дрожь в сердце, во всем своем существе: уйти, уйти сию же минуту.
— Я… мне надо проверить… один тут расчет… — каким-то не своим, бессвязным голосом пробормотал Петя и так круто, что его даже пошатнуло, повернулся и вышел.
«Пройду в чертежную… ведь мне проверить нужно… ведь так я сказал им… а они тем временем и забудут, что тревожились обо мне… и не будут больше спрашивать меня ни о чем…» — думал Петя, как во сне.
Он сел на свое обычное место за длинным столом, выдвинул свой ящик и положил на стол какие-то черновые записи, содержания которых не смог бы даже приблизительно припомнить, и, словно потеряв волю, отдался больному забытью. В висках зло и круто билась кровь, будто голову его сдавило тугим обручем, в груди что-то больно ныло, мысли путались.
«Заболел я, что ли?..» — с полным безразличием к себе подумал Петя и вздрогнул: над столом вдруг вспыхнула лампочка. Ее красноватый отсвет как-то незнакомо и недобро разлился по белому листу. Петя вздрогнул и вышел из-за стола.
Сковородин молча протянул ему телефонную трубку и только его выпукло серо-стальные глаза холодно сверкнули навстречу встревоженному взгляду «будущего зятя».
— Ты? Это ты? — раздался в трубке повелительно чужой голос, настолько убийственный, что Петя даже пошатнулся, словно беспощадная игла вонзилась в сердце.
— Исполняй немедленно мой приказ, а то я приду сюда в конструкторскую и назову тебя подлецом… — еще успел услышать Петя. Вдруг, как из безгласной тьмы, только слабый стук донесся к нему — это зубы его стучали о край стакана.
— Выпей же воды, — сказал кто-то. И Петя с усилием разомкнул веки, увидел хмурое лицо Сковородина. Словно проснувшись, но с холодной пустотой в мыслях и в сердце, Петя хотел было поставить стакан на стол. Но рука так дрожала, что Сковородин опять пришел на помощь, осторожно отнял стакан и движением руки разрешил Пете выйти из-за высокой застекленной перегородки.
«Н-да… для таких переживаний парень не подходит…» — подумал Сковородин. Побелевшее, будто обмороженное лицо Пети Мельникова еще не раз вспоминалось ему. Теперь он боялся, что Галина снова позвонит ему. Но она больше не звонила. Наверно, пораженная молчаливым неповиновением Пети Мельникова, она просто выскочила из телефонной будки, как лиса из капкана. Бежит сейчас длинными институтскими коридорами, желая только, чтобы сейчас никто ее не увидел и ни о чем не спросил. «И все-таки тебе, дочка, куда легче и проще, чем мне и Мельникову», — подумал Петр Семенович. Снова и снова вспоминался ему сумбурный домашний вечер и беспокойная ночь. «Этакая, чертовщина!» — вздохнул он, чувствуя неприятнейшую тяжесть во всем теле, а главное — в мыслях. «Вот попробуй работать в таком состоянии!» — возмущался он про себя, глядя на свои мелко вздрагивающие руки. С возвышения его «капитанского мостика» вся конструкторская была видна как на ладони. Вот и стол Петра Мельникова. Его светловолосая голова откинута назад, глаза широко открыты, но едва ли он что-либо замечает сейчас.
«Наверно, тоже не спал ночь…» — подумал Сковородин, и ему вспомнилась собственная беспокойная ночь. Только на рассвете он забылся тревожным, зыбким сном.
Смолоду он не выносил неожиданностей, а теперь ему, человеку на шестом десятке, они могли принести только нервные встряски и страдания. Да, эти чувства особенно бурно охватили его вчера потому, что была нарушена одна из приятных семейных традиций, которая свято соблюдалась у Сковородиных: возвращение отца домой «из дальних странствий» неизменно было окружено всеобщей радостью и нетерпеливым ожиданием его рассказов о поездке и занимательных встречах. Угораздило же его увидеть этот конверт на письменном столе! И надо же было этому толстяку Трубкину придумать такой «сюрприз» — передать этот злополучный конверт именно ко дню возвращения Петра Семеновича домой!.. И, как позже разъяснила мамаша-«фарфоровый лобик», Трубкин настойчиво просил ее положить конверт повиднее, так как в нем «все очень срочно-деловое».