Грани жизни
Шрифт:
— О тебе… обо всем… — тихо ответил Петя. Распахнув пальто, он еще крепче обнял Галину и положил ее голову себе на плечо. Осторожно просунув пальцы под пуховую шапочку, он погрузил их в обильную и мягкую россыпь ее густых волос. Чуть-чуть перебирая пышные пряди и ощущая их трепетно-нежное тепло, Петя чувствовал такую полноту счастья, что даже забыл, куда мчится машина.
— Смотри, смотри… они оба в снежных шапках! — колокольчиком зазвенел шаловливый смех Галины,
— Кто? Кто? — в какой-то очарованной растерянности спросил Петя.
— Да вот они же, наши стальные красавцы!
Галина вприпрыжку побежала через площадь, и скоро оба на некотором отдалении остановились напротив стальной пары молодых гигантов. Сквозь искристо колыхающуюся снежную пыль обоим казалось, что две серебристо-голубые фигуры тоже любуются зимним вечером, надев высокие белоснежные шапки.
Закинув голову, Галина любовалась любимой скульптурой и улыбалась каким-то своим мыслям — о чем? Конечно, о счастье любви, чудной юности и красоте и обо всем, что еще ожидало ее в будущем с ним, Петей Мельниковым. Самому себе он представлялся сейчас до смешного скромным, даже сереньким: худой, долговязый и неловкий парень, костюм и пальто, случается, сидят на нем будто с чужого плеча, а о наружности и говорить нечего — такое лицо, как у него, ничьего внимания не может привлечь, хоть освещай его лампами дневного света!
Зато Галина казалась ему сейчас прекрасней всех на земле. В высоком кольце фонарей она в своем светлосинем пальто и белой пуховой шапочке стояла рядом с ним, Петей, как живая сказка. Вот он обнимет сейчас ее за плечи и заставит ее глаза на миг зажмуриться под его поцелуем, — и только он, один он в целом свете имеет на это право!
С невообразимой высоты, кружась в мягком ветре, летела сухая снежная пыль. Электрические потоки с земли подсвечивали эту летящую пыль, и казалось, колыхается над городом прозрачный брильянтово-искрящийся, бескрайний снежный шатер, а сквозь него сияют чудно приблизившиеся к земле луна и звезды. Над черноватыми пятнами асфальта крутились вьюнки поземки, голубея и розовея от света витрин.
— Завтра, милый, мы с тобой увидимся, а вот послезавтра приедет папа! — радостно сказала Галина. — А потом пройдет еще дня два, пока мы выслушаем, как папа будет рассказывать о своей командировке. Мы с тобой усядемся вечером рядышком на диване в папином кабинете… и будем воображать города, дороги, людей, которые он повидал. Обязательно приходи в нам! Я ведь знаю, знаю, что ты не уважаешь моего нелепого дядю Жана, его Эльзу-Лизавету с «лошадиным хвостом» на голове… Бабушка моя — «фарфоровый лобик»— тебе еще больше не нравится. Но ты забудь, забудь о них… а помни только обо мне, хорошо? Как интересно будет нам слушать, когда мы вот так… тихонечко прижмемся друг к дружке!
Она показала, как хорошо им будет «сидеть в уголке», потом бурно поцеловала Петю и приказала:
— Ну, обещай! Клянись!
— Обещаю! Клянусь!
«О милая, любимая, чуткая моя!» — подумал Петя, будто сочиняя стихи, и весь сегодняшний день предстал перед ним такой полнотой счастья, что из глаз Пети, совершенно как в детстве, вдруг брызнули слезы, невидимые во тьме.
— Сегодня какой-то особенный вечер!.. Когда мы, Галиночка, будем уже всегда вместе, нам и среди счастья очень радостно будет потом вспомнить этот зимний вечер!..
— Да, да!..
В субботу, когда Петя провожал ее домой, Галина весело мечтала вслух:
— Завтра, в воскресенье, поедем во Внуково встречать папу. Приблизительно к двум часам мы все дома. Обед, суета, целая куча первых вопросов и ответов. Я (да и мама тоже!) в страшном нетерпении ждем, когда папа распакует свои чемоданы. Наконец-то! Щелкают замки, вынимаются подарки… Мы с мамой вскрикиваем… и — ах! — почти в обмороке надеваем наши нейлоновые шубки и вертимся, вертимся перед зеркалом… Потом папа раскладывает и другие подарки — подарки мне, маме и бабушке, и все мы, конечно, восторгаемся ими… Ведь папа всегда оч-чень тонко понимает, кому и что идет. Пока мы с мамой примеряем и любуемся разными приятными штучками, привезенными папой, — и тут же хохочем… над чем? Нам-то хорошо, мы уже все видели, а вот каково тем, кому подарки привезены', а они их еще не видят!.. Дядя Жан со своей Эльзой-«лошадиный хвост», наверно, изнывает от нетерпения поскорее увидеть их… Воображаю, как Эльза теребит своего старого франта: «Ну, пойдем же, пойдем!» А дядя ей: «Ну, погоди еще полчасика, ведь неприлично же так торопиться — все поймут, что мы скорее хотим получить подарки». Эльза стонет: «Но ведь к родственникам же!.. Ах! У тебя невыносимый характер!..» Наконец Эльза все-таки побеждает. Она дрожит от жадности и страха: неужели о ней забыли? Но вот и она с дядей Жаном получают свою долю подарков. Охи, ахи, благодарные объятия, восторги. «Ах! А эта прелесть кому?» — поет Эльза, хотя знает, что это подарки тете Вере. А тетя Вера, напротив, всегда приезжает с опозданием — даже в воскресенье!.. Бабушка уже сердится, фыркает, как невыключенный самовар, и возмущается тетиным опозданием. Вот и Тепловы являются. Третий период раздачи подарков — и скоро ужин. Ужин. Снова шум, хохот, суета. Мама просит осторожнее открывать шампанское, чтобы струей не облило скатерть. Дядя Жан объявляет как открытие: «Двадцать ноль-ноль!» И вот тут; мой миленький, я бегу тебе звонить. А ты будь готов!
— Буду готов!.
— А чему ты улыбаешься, милый?
— А ты будто и не догадалась, как приятно мне слушать твою передачу на завтрашний день.
— О, это будет такой радостный и чудный день! Милый, поцелуй меня! Я звоню тебе ровно в двадцать ноль-ноль!
*
В воскресенье, еще задолго до восьми, Петя был вполне готов. Его новая велюровая шляпа и такие же новые коричневые лайковые перчатки на меху мать бережно положила на столик перед трюмо и улыбнулась:
— Ну, все готово, сынок. Посмотришься в зеркало… и надевай обновку в радостный день!.. Однако уже начало девятого.
Через полчаса Петя, заметно встревоженный, подошел было к телефону, чтобы позвонить самому, но Марья Григорьевна остановила его:
— Ну, погоди еще немножко, может быть, какая задержка вышла.
Пробило девять, но звонка все не было.
— Уж не случилось ли чего?.. — после долгого молчания глухо произнес Петя. — Вдруг Петр Семенович еще и не приехал? Или вдруг он заболел?
— Все может быть. Подождем еще, — успокоила Марья Григорьевна.
В десять часов вечера зазвонил телефон. Марья Григорьевна, как молоденькая, подбежала к письменному столу сына и сняла трубку.
— Дайте вашего сына! — зло и резко, словно железным голосом, приказали в трубке.
— Она?! — задохнулся Петя, протягивая руки.
— Она… — растерянно прошептала Марья Григорьевна, крепко сжимая телефонную трубку, словно желая передать с ней свое материнское тепло.
— Ты? — словно ударило в ухо Пете. — Что ты сделал, ужасный, отвратительный?.. И вся ваша «семерка» — подлецы, предатели!
— Что… что случилось? — спросил Петя немеющим языком, весь холодея, словно босыми ногами стал на лед. — Я не понимаю…
— И ты еще притворяешься, негодяй! — как раскаленным на морозе железом, снова пронзил слух Пети и всю его душу такой знакомый и такой неузнаваемый голос. — Он «не понимает», а сам только и делал, что каждый день во главе… ха, ха… во главе этой мерзкой «семерки» предавал моего папу… замахнулся на его авторитет!.. Вы все, эта ваша отвратительная «семерка», нарочно, не дождавшись возвращения папы, выскочили вперед, чтобы вас хвалили, чтобы о вас статьи писали… И это за все добро, которое сделал тебе папа… о, как ты мне гадок, как все вы мне гадки!