Гражданин тьмы
Шрифт:
— А Иванцов? — перебил магнат.
— Иванцов не совсем укладывается в схему. Конечно, родовые признаки налицо: самоуверенность, лживость, представление о себе как о пупе земли и прочее такое, но есть изюминка. Что-то в нем сохранилось первобытное, идущее от крестьянских корней. В сравнении с другими интеллигентами его с натяжкой можно назвать даже честным, искренним человеком. Ганюшкин удивился.
— Окстись, Олег Яковлевич. Он всю здешнюю медицину за нос водил, а ты говоришь — честный.
— Именно так! — Писатель обрадовался, будто услышал похвалу. — Именно водил за нос. В этом и особенность. Простите
— Кажется, понимаю… Он у нас проходил по программе воспроизводства мозгов, а на самом деле был примитивным, простонародным существом. То есть ошибка допущена при классификации. Но все равно непонятно, почему сбежал? Чем ему тут было плохо?
Мимо беседки продефилировала певица Людмила Зыкина, помолодевшая, свежая, в нарядном комбинезоне с цветочками, под ручку с независимым журналистом Женей Киселевым. В паре они смотрелись живописно. Курицын загляделся и ответил не сразу.
— Да-да, разумеется… Чем ему было плохо? А ничем. В том-то вся и штука. Россиянскому интеллигенту хорошо везде, где его прикармливают, хотя надо остерегаться, чтобы не укусил за руку, а гибриду типа Иванцова, напротив, везде плохо. Куда ни посади. Про него пословица: он всегда в лес смотрит. В России гибрид интеллигента и простонародного рыла, по-современному совка, это и есть те дрожжи, на которых замешана любая смута. Прекрасно, что сбежал, мог бы еще крепче нагадить. Если позволите, ассоциацию со времени Алексея Тишайшего…
— Погоди, Яковлевич… Ладно, с социалистами все ясно. Вся его мерзость объясняется дурной кровью… Допустим… Но с девицей как? Ей чего не хватало?
— Еще проще, уважаемый Гай Карлович. Она же профессионалка. Причем рыночного замеса. У ней кидок в натуре. Она весь мир воспринимает как возможного клиента, с которого можно слупить реальные бабки. Кстати, увлекательная дамочка. Я уж сам по-стариковски — хе-хе-с — намеревался ее приобщить, так сказать, к высшим ценностям духа… Слиняла, стерва. У ней пламень промежду ног. Такую возможно удержать токмо железной цепью. А она тут свободно паслась на травке без должного надзора. Чему удивляться. Гай Карлович? Недоглядели ваши холуи. Вперед наука.
— Об этом тоже хотел с тобой посоветоваться как с писателем. Вечером устроим показательную казнь, чтобы другим неповадно было. Кого бы ты предложил в качестве искупительной жертвы? Чтобы было убедительно.
Курицын сразу уловил идею и так возбудился, что чуть не вывалился из беседки. Ганюшкин едва удержал его на пороге.
— Богоугодное дело, Гай Карлович, истинно богоугодное. Тут многие зажрались, как свиньи. Бери любого, не ошибешься. Вся слабость нынешней власти в ее мягкотелости. Коммуняки вон не миндальничали и продержались цельных семьдесят лет. А мы, болеющие за Россию, скоко убеждали прежнего еще президента: раздави гадину, раздави гадину! И чем кончилось? Популяли из танков, дали острастку, а жертв мало было, ох мало… Недостаточно было жертв.
От приятного воспоминания в выцветших очах писателя заблестела
— Как думаешь, директор сгодится?
— Харитон Данилыч? — Писатель мечтательно сощурился. — Выбор хороший, но должного трепетания не будет. Смысл казни, как я полагаю, в духовном просветлении заблудших. Чтобы сердца паствы возликовали. Убедились в неотвратимости наказания за грехи. Для общего назидания более подходит фигура досточтимого доктора Гнуса.
— Почему?
— На него у всякого зуб, а директора, окромя персонала, здешняя публика и в лицо плохо знает. Показывается редко. Гордец. По совести, их обоих полезно вразумить. Разжирели. Мух не ловят. Оттого и происходят побеги. Заодно хорошо бы и япошку вздрючить.
— А этого зачем?
— Для национального разнообразия. Чтобы не возникло подозрений в шовинизме.
— Мудрый ты человек, Олег Яковлевич, — согласился Ганюшкин, — но так можно весь хоспис оставить без верхушки. Пока еще замену подберем…
Торжественное действо состоялось на заднем дворе, на пустыре. Охранники врыли в землю деревянный столб, привязали к нему главного врача, под ноги набросали сушняка. При подготовке к экзекуции Герасим Остапович оказал неожиданно мощное сопротивление, и его слегка помяли: надавали тумаков под ребра и разодрали ноздри. Он обвис на столбе, лишь изредка мычал: "Папа, за что?!" — да бросал жалобные взгляды на помост, где восседал Гай Карлович в окружении приближенных. Подобное событие было в хосписе не в диковинку, но каждый раз к нему готовились как бы впервые, что придавало празднику особый мистический смысл.
Охрана и средний персонал расположились на скамьях под помостом, переговаривались, обменивались шутками: им раздали по банке бесплатного пива и настроение у всех было приподнятое. Обитателей хосписа, пациентов, согнали в кучу у забора и на всякий случай огородили барьером из колючей проволоки. Среди этой группы в предвкушении необычного зрелища тоже царило возбуждение, хотя далеко не все понимали, зачем их собрали вместе. Самые авторитетные из двойников, вроде генерала Руцкого, еще не совсем перевоплощенного, сторонились толпы, пытались как-то обособиться, но это им плохо удавалось в тесноте. Привольнее всех чувствовал себя, кажется, двойник Чубайса, успевший раскатать на траве какую-то заполошную девчушку из донорской группы. Счастливица истошно визжала, изображая из себя девственницу.
Колючая проволока понадобилась во избежание недоразумений, которые случались прежде. Многие из тех, кто переживал психогенную ломку, обладали неадекватными реакциями, трудно было предсказать их поведение. На недавнем ритуальном самосожжении произошел досадный казус. Один из переделанных, вообразив себя пожарным, кинулся сбивать пламя с жертвы, прорезиненный комбинезон на нем мгновенно вспыхнул, но прежде чем сгореть, повинуясь капризу больного рассудка, горе-пожарный забежал в гараж и подорвал бочку с горючим. Короче, убытки вылились в кругленькую сумму, да и психологический резонанс получился отрицательный. Кроме проволоки, были приняты и другие меры предосторожности: за публикой бдительно следили санитары с шоковыми дубинками в руках.