Григорий Шелихов
Шрифт:
пока еще наполовину оформленной "Северо-восточной американской
компании". Голиков совместно с мореходом и подписал бумаги, заявки и
прошения. Составленное Селивоновым донесение, за подписью Якобия,
мореход Голикову не показал, обернул в кожу и повез на груди у себя
отдельно от всяких бумаг.
Шелихов не впервые выезжал в Москву и Петербург, - по торговым
делам своих доверителей он бывал уже в обеих столицах и чувствовал
себя на сибирском
в этот раз, разбогатев и гонясь за еще большим богатством и славой, он
впал в сомнения перед лихой славой сибирской дальней дороги безлюдья.
В пути до Красноярска, на могучем Енисее, он не раз выпадал из
столь желанного в пути бездумья и оцепенения, тревожно подымался и
оглядывался из кошевы, слушая кряхтение дышавшей в морозном сне белой
тайги. Иногда, проносясь мимо запорошенных снегом и инеем кедров и
сосен, Шелихов явственно слышал как бы выстрелы - так сердито
отзывались великаны-деревья на побудку от зимнего сна.
– Чего суматошишься? Лежи смирно и недвижно, тепло упустишь, это
кедрачи откалывают ветки либо шишки: не беспокой, мол, нашего сна... А
ты, господин купец, немало деньжат, видать, везешь и через то труса
празднуешь, - успокаивал Григория Ивановича ямщик, с лукавой ухмылкой
косясь на уложенные в ногах морехода объемистые мешки.
– Нашел дурака через тайгу деньги возить. В мешках довольствие
дорожное и спирт для сугреву, а для любителей чужих денег - вот они,
тульские пряники! Из них за двадцать шагов медведя без промаха уложу,
если что-либо замечу, - ответил мореход и будто ненароком высунул
из-за пазухи длинные дула тульских пистолетов, лежавших всю дорогу на
груди - под руками были бы.
– Пряники твои что! - белозубо ухмыльнулся ямщик. - Токмо ежели
на лихих людей и вправду наскочим, ты их пряниками своими не
раздражнивай - отдай без спору спирт и довольствие и спасен будешь.
Зимой за спирт, за хлеб-мясо варнаки сибирские, глядишь, помилуют, не
зарежут дорожного человека.
– Гони, гони, до наслега не близкий путь. До вечерней звезды
добежишь, кружку спиртного, так и быть, поднесу, - заминал мореход
неприятные дорожные разговоры и покрепче укладывался на кожаный баул,
помещенный в головах, до отказа набитый ассигнациями и жаркими
червонцами, взятыми на жизнь и расходы по делу в Петербурге.
За Ачинском выбрались на бескрайную сибирскую равнину, которая
раскидывалась к востоку от рек Тобола и Оби. После трудной езды по
ухабистым сограм, заваленным снегом,
обозы тянулись по увалам стародавнего сибирского тракта на Тюмень, а
дальше к Ирбиту и за Урал в Макарьев, Москву и даже в Петербург.
На равнине, пусть далеко отстоят друг от друга сибирские села,
можно не бояться нападения лихих людей из засады в таежных завалах.
– Распустил вожжи! - все чаще прерывал Шелихов жалобы ямщика на
скудость сибирской земли и алчность купцов, гоняющих обозы по этакому
морозу, и прикрикивал, подражая знакомой ему фельдъегерской манере: -
Гони, я по казенной надобности еду, нет охоты слезы собирать! А не по
душе собачья жизнь - брось все и в Охотск к океан-морю пробирайся... к
Шелихову... Слыхал о таком человеке? Он тебя в Америку отправит - там
всласть заживешь... три жены будет... Заруби на носу, дуралей
немаканый: в Охотск к Шелихову и... в Америку! Тамо приставов, старост
и попов нет и никакой веры не спрашивают...
Заметив интерес к своим словам, мореход до перевала через Урал не
упускал случая, не называя себя, поманить задавленных нуждой и
бесправием людей волшебной страной. Но, перевалив Урал, Шелихов
прекратил, как позже говаривал, "вербовку". На западной стороне Урала
начиналась подневольная, закрепощенная Русь дворян и приказных.
Шелихов остерегался поскользнуться в сношениях с нею, боялся обвинения
в воровском сманивании.
Миновал Казань, с перепряжкой лошадей, и узнал мимоездом, что
старый знакомец, блестящий гвардии господин поручик Державин, много
лет уже не наезживал в родной город, а прежние знакомцы - семейство
мануфактуриста Осокина - выбрались в Петербург после несчастья... Что
за несчастье, Шелихов не хотел расспрашивать встреченного на постоялом
дворе осведомителя - пьяного приказного из губернского правления.
В Нижнем Новгороде, ревнуя к славе знаменитых людей из
купечества, Шелихов задержался на два дня, чтобы посетить на городском
кладбище безвестную могилу, в которой якобы похоронен большой человек
народа русского - Кузьма Минин, сын Захарьев-Сухорукий.
Григорий Шелихов навсегда запомнил и хранил в своей памяти слова
"Истории российской с древнейших времен..." Василия Никитича Татищева,
приписываемые им "гражданину" Минину. И теперь, стоя перед указанной
ему безвестной могилой, с убогим, вязанным из бересты крестом,
Григорий Иванович, сняв с головы малицу, шептал врезавшиеся в память