Гримус
Шрифт:
— Нет, я никогда об этом не задумывался, — признался Взлетающий Орел.
— Ага. А напрасно. Вот послушайте. Птичье царство не раз замечательно служило выдумщикам разнообразных легенд и мифов. Птицы занимают иную, чем человек, среду обитания, однако во многом обнаруживают замечательные параллели с нами — у птиц есть язык, есть разделение по сословиям, семейные узы и тому подобное. Люди и птицы весьма далеки друг от друга, и потому проводить абстрактные аналогии между теми и другими можно без особого риска, но в то же время пернатые достаточно вездесущи, чтобы эти аналогии были всем понятны. Взять хотя бы жаворонка. Или соловья. Или ястреба. Имя птицы имеет
Взлетающий Орел промолчал.
— Поправьте меня, если я ошибаюсь, но Орел символизирует в мифологии индейцев очень важное и любопытное понятие. Насколько я помню, Орел означает Разрушение, верно? Разрушение быстрое и ужасное. Любопытно, почему вы выбрали себе именно такое имя?
— Не я выбрал имя, — отозвался Взлетающий Орел. — Имя выбрало меня.
— Понятно, — ответил Виргилий Джонс и переплел пальцы.
Глава 11
Полночь или около того. В маленьком домике-хижине на узкой каменистой площадке на самом краю прибрежного утеса царит тишина. В темных лесах на дальних склонах таинственной горы тоже все тихо. Все, и море и небо, спокойно.
Взлетающий Орел спит; но не спит уродливая женщина на соседней циновке, ее глаза широко раскрыты.
Прикрытый тонким истертым одеялом Виргилий Джонс сидит, возвышаясь бесформенной грудой плоти, в своем кресле-качалке. Редкие, но отчетливые поскрипывания качалки свидетельствуют о том, что он тоже далек от сна. На несколько мгновений его глаза закрываются, но затем неумолимо распахиваются вновь, и он видит перед собой Долорес, сутулое тело, облаченное в ночную рубашку из грубого полотна, тощее и тихо дрожащее. В ее глазах можно безошибочно прочитать обещание. Несколько мгновений они смотрят друг на друга, ожирение и истощение, соединенные общей пуповиной желания. Потом губы Виргилия быстро вздрагивают и неуверенно пытаются сложиться в улыбку; он извлекает из недр кресла свое тело, усталое тело, внутри которого нервы натянуты как струны. Идет к двери и, подняв полог из мешковины, с неловкой галантностью отступает в сторону, пропуская миссис О'Тулл вперед.
Во дворе перед хижиной, среди спящих цыплят, они снова неуверенно останавливаются, поскольку полупарализованные члены отказываются служить их возбужденной, но еще сомневающейся относительно того, как дать разрядку этому возбуждению. Язык Виргилия высовывается наружу и быстро проделывает привычный маршрут, обегая пересохшие губы; руки Долорес О'Тулл, висящие вдоль тела, время от времени слабо всплескивают, отчего она очень напоминает искалеченного воробья.
— Виргилий.
Имя вырвалось у нее непроизвольно, пробравшись наружу в обход паралича; Долорес прошептала его с чувственностью женщины, расстающейся с последним, потаенным, сокровищем. Пронизав покровы его старой ночной рубашки, это слово проникло в Виргилия Джонса, и внезапно он почувствовал себя более уверенно.
— Ох, Виргилий.
Второй призыв; его взгляд начал перемещаться и наконец повстречался с сияющими глазами Долорес. Свет этих живых очаровательных глаз обещал нежность и
— Мадам, — проговорил он, ощутив новую, хотя и более слабую волну страха, пронизавшую его, — мадам, боюсь, что я…
— Долорес, — перебила его она. — Не нужно «мадам», просто Долорес.
Виргилий Джонс открыл рот; звук имени будто прояснил его мысли.
— Долорес, — проговорил он.
— Виргилий.
Снова наступила пауза; теперь женщина ждала от мужчины поступка, не желая двигаться дальше без его поддержки.
— Мы словно парочка перепуганных неумех.
Он нашел в себе силы сдвинуться с места и шагнуть к ней.
— Позвольте предложить вам руку, мадам, — спокойно сказал он. Миссис О'Тулл сделала быстрый книксен.
— Благодарю вас, сэр, — она оперлась о руку мистера Джонса.
— Лучше пройдем вон туда, — заметил мистер Джонс, увлекая свою спутницу вперед, к колодцу, к поросшей мягкой травой удобной ложбине.
Долорес согласно склонила голову. Неспешной прогулочной походкой они проследовали к краю поляны и углубились под сень деревьев.
Чувствуя, что от волнения у него захватывает дух, Виргилий Джонс опустился на траву. Теперь дело было за Долорес, и он просто терялся в догадках насчет того, что она может сделать сейчас. Линию собственного дальнейшего поведения он тоже представлял весьма смутно. Увы, бедный Йорик. Долорес застыла перед ним, взгляд ее расширенных глаз, устремленных на него и только на него, сделался стеклянным и неподвижным; руки медленно поднялись к плечам, к веревочным завязкам полотняной ночной рубашки. Виргилий понял, что сейчас произойдет, и его охватила паника; но посерьезневшую миссис О'Тулл теперь невозможно было остановить, она твердо решилась довести начатое до конца. Ее пальцы ухватились за концы веревочных тесемок и потянули; рубашка упала к ее ногам.
— Хорошо еще, что ночь теплая, — нравоучительно заметил мистер Джонс. — Туман, слава Богу, рассеялся.
Опомнившись, он понял, что городит чушь и ведет себя как идиот, но на лице Долорес не появилось никаких признаков неодобрения — нагая, она застенчиво стояла перед ним, словно случайно поместив одну руку против лобка. Во тьме ее тело казалось не таким морщинистым, горб был вовсе незаметен.
Виргилий поднял руки, и она устремилась к нему, он потянул ее к себе на траву, она послушно легла и замерла в ожидании.
Мистер Джонс поцеловал ее.
Поначалу их руки двигались медленно и неуверенно, прикосновения были легкими, движения опутывали тела кисейным коконом, свивая паутину боязливых ласк. Но постепенно руки нашли свою цель, напряжение и скованность ушли из спин, шеи и плеч, движения стали естественными, несущими радость.
Руки вспомнили свою искусность, лихорадочные губы, разделяясь и соединяясь, отправились на поиск других губ, языки била дрожь наслаждения, открываемого заново.
— Совсем неплохо для зеленых юнцов, — заметил Виргилий Джонс, и Долорес счастливо засмеялась. Много времени прошло с тех пор, как он последний раз слышал ее смех; воистину слышать этот смех для него было высшим удовольствием, и он тоже рассмеялся.
И смех сделал свое дело; шлюзы раскрылись, и потоки желания смыли нерешительность. Их тела переплелись.
— Горб! Обними мой горб! — выкрикнула Долорес. Руки Виргилия Джонса обхватили эту прискорбную выпуклость ее тела, принялись гладить, тереть и мять; Долорес вздрагивала от наслаждения, и чувство ущербности чудесным образом менялось, превращаясь в сексуальность.