Гроза над Русью

Пономарев Станислав Александрович

— Княжич Володимир с болярыней жалуют на погост по слову великого князя Святослава.

— Пошто ты мне не ведом?

— Из Киев-града мы. Сторожа воеводы Добрыни...

Разговор этот мог продолжаться до бесконечности, если бы не Малуша.

— То правда, дядька Калина. Где ты сам-то? — позвала она.

— А-а, матушка болярыня наша! Милости просим! — поднялся из-за кустов старик в посконной рубахе, туго облегавшей его ширм кие плечи.

Калина низко поклонился. Кусты вокруг него зашевелились и. словно в сказке, появились у тропы мужики с рогатинами и топора ми в руках. Кое-кто из них все еще держал луки с наложенными стрелами.

Мужики заулыбались — Малушу здесь знали и любили.

— Милости просим, матушка-болярыня! — хором повторили они вслед за Калиной и тоже поклонились.

— А ежели бы мы без спросу пожаловали? — спросил обескура женный Мина.

— Положили бы вас всех тута, — сурово блеснул черными глаза ми Калина.

Гриди удивленно разглядывали страхолютого вожака сторожей Каширина погоста. И было чему дивиться: рост саженный, на грудь не натянешь кольчугу самого крупного гридя Святославовой дружины. Кулачищи, что твоя дыня! Копна черных с проседью волос и густая почти до пояса борода дополняли его суровый и диковатый облик. Сказывали: когда Калина идет лесной тропой, разбойники разбегаются в разные стороны... Мина тронул коня, но дорогу заступил рыжий коренастый мужик:

— Погодь, мил человек, аль тебе живота не жаль?

Он приподнял ковер из сухих листьев: под ним прямо посредине тропы зияла глубокая яма. Мина вздрогнул и натянул поводья. Шестеро дюжих лесовиков, кряхтя, выволокли из чащобы деревян ный шит и уложили его на тропу.

— Ходь по одному! — скомандовал Калина.

Когда прошел первый десяток охраны, двое лесных сторожей взяли коня Малуши под уздцы и торжественно провели к самому терему. Обоз последовал за ними. Последние дружинники Мины прошли через ловушку, и лесовики тотчас убрали настил, вновь замаскировав яму.

Часть сторожей спряталась в кустах, оставшись в дозоре, а остальные во главе с Калиной пошли за обозом.

Вскоре Каширин погост обрел жилой вид — курились избы, мыча ли коровы, перекликались люди, матери награждали расшалившихся детей шлепками — все было так же, как недавно в селище Будятине...

В гриднице, за широким столом, сидели княжеские дружинники и несколько лесовиков из сторожи Каширина погоста. В беседе за чашей хмельного меда Малуша сказала:

— Пристало ли тебе, гридень Мина, сидеть тут, на погосте, с ребятишками да бабами, когда ворог землю нашу топчет?

— Да яз же приказ сполняю, — возразил сотский. — Плохо сполню — Святослав-князь с меня голову сымет... А так — нам, витязям, поглядеть, крепко ли печенег аль козарин на коне сидит, самое што ни на есть время.

— И яз о том же. Так вот: ворогу нас не доискаться. В лесу степняк не воин. Заплутается да в хлебах потопнет. У меня самой три десятка добрых воев сыщется, чать, сам видел. А посему, сотский Мина, именем княжича Володимира Святославича повелеваю тебе идти за воеводой своим в Змеево! А мы тут промыслим меж собой. Калина вон тропы все перенял, не взять нас тут.

— Повелеваю! — раздался вдруг тоненький голосок четырехлетнего Владимира. Смутившись от устремленных на него взглядов, мальчик закусил губу и уткнулся в грудь матери.

Хоть и разумными были доводы Малуши, сотский мог бы и не послушать ее. Но был он, как все русичи, суеверен. Слово, прозвучавшее из уст несмышленого ребенка, могло быть только словом самого Перуна! Да, именно в уста княжича мог вложить свой приказ бог-воин и Громовержец. Мина встал, поклонился княжичу, сказал почтительно: — Сполню волю твою, князь Володимир Святославич.

— Выйдя из-за стола он крикнул своим гридям: — Полно, други, почивать, время в поле полевать! На конь!

Богатыри поднимались один за другим, низко кланялись княжичу и Малуше за привет, угощение да ласку и выходили во двор. Зазвенела сбруя, раздался храп коней и топот копыт.

— Гей, соколики! Ногу в стремя! — гремел веселый голос Мины.

— Р-рысью, вперед!

Малуша с княжичем на руках вышла проводить отряд. Комонни-ки уже минули крайние избы. Она подняла руку, прощаясь. Княжич сделал то же. И двадцать глоток грянули разом:

— Слава княжичу Володимиру! Слава! Пер-рун!

Глава четвертая

Брат и сестра

Отец Добрыни и Малуши, Малк, был смердом-охотником. Каждую зиму уходил он в леса: валил медведей, стрелял белок, промышлял горностаев и соболей. Раз в две недели появлялся Малк в Любече, где жила его семья: жена Сфандра и двое детей.

Весной, когда заканчивался пушной промысел, охотник по талому снегу возвращался домой, выменивал или продавал шкуры медведей, лосей, оленей и отдельно — меха соболей, белок, горностаев, лис.

В это время по Днепру проходили караваны купеческих стругов. Собирали купцы по городам и селищам то, что осталось от княжеского полюдья: мягкую рухлядь, воск, мед, кожи, пеньку, лен, рожь и пшеницу. Благодатная русская земля всех одаривала, всем хватало Добра. Мен шел споро. Руссы охотно отдавали свои товары в обмен на топоры, заступы, железные сошники, наконечники рогатин, косы и другую необходимую в хозяйстве кузнь. Железо ценилось очень высоко. За сошник надо было отдать не менее десяти мер пшеницы. Не каждому это было по плечу, и, чтобы приобрести нужную вещь, староста иного селища собирал плату со всего рода. Но к тому времени внутри родов выделялись уже такие хозяева, которые в состоянии были сделать и более серьезные покупки. На их земле работали смерды-закупы и рядовичи.

Раньше род свободных хлеборобов не мог долго засиживаться на одном месте — выжженный под посев участок леса истощался в два-три года. И тогда все селище снималось и перекочевывало на другое место. Февраль, или как его называли на Руси, сечень, был неизменно связан с повсеместным тюканьем топоров. Ухали поваленные деревья, крякали мужики, миром выкорчевывая пни. Весь март — месяц сухий — лежали колоды и сучья на полянах в ожидании апреля, когда лесные вырубы окутывались дымом — выкорчеванный лес сжигался. Зерно сеяли прямо в золу, бороновали и терпеливо ждали урожая, молясь и уповая на богов. Тучные земли Среднего Приднепровья даже при таком земледелии наливали колос полновесным зерном.