Грязная работа
Шрифт:
Выходя к городскому населению, когда оно только начинало шевелиться, приветствуя день, готовясь к этому дню, Чарли ощущал не только ответственность за новую роль, но и силу — и, в конце концов, свою особость. Пускай он понятия не имеет, что делает, пускай ему пришлось потерять любовь всей своей жизни, — он избран. И, осознав это однажды на Калифорния-стрит по пути с Ноб-хилла в финансовый район, где ему неизменно метилось, будто он неполноценен и выброшен из мира, когда вокруг вьют свои финты брокеры и банкиры, лаясь при этом по мобильникам с Гонконгом, Лондоном или Нью-Йорком и никогда не
Он в тот день впервые с детства забрался в вагончик канатной дороги на Калифорния-стрит и повис на поручне над улицей, воздев трость, как в атаке, а рядом неслись «хонды» и «мерседесы» — всего в нескольких дюймах у него под мышкой. В конце линии он слез, купил у автомата «Уолл-стрит джорнал», подошел к ближайшему ливнестоку, расстелил газету, чтобы не посадить на брюки масляных пятен, опустился на четвереньки и заорал в решетку:
— Я избран, так что не дождетесь!
Когда он поднялся, рядом стояло человек десять — ждали зеленого на переходе. И смотрели на Чарли.
— Так надо было, — сказал он.
Не извиняясь, просто объяснив.
Банкиры и брокеры, исполнительные ассистенты и специалисты по кадровым ресурсам, даже одна женщина, которая направлялась в пекарню «Бодин» подавать похлебку с моллюсками, — все кивнули, не очень понимая зачем, но они работали в финансовом районе и знали, что означает, когда кто-то «дожидается»: кроме того, если не рассудком, то душой они осознавали: Чарли орет по нужному адресу. Он сложил газету, сунул под мышку, затем повернулся и, когда потух красный, перешел дорогу вместе со всеми.
Иногда на таких прогулках Чарли целыми кварталами думал только о Рэчел и так погружался в воспоминанья о ее глазах, ее улыбке, ее прикосновении, что вписывался прямо в людей. А бывали разы, когда люди сталкивались с ним — и даже не умыкали бумажник и не говорили «прошу прощения», как разумелось бы само собой в Нью-Йорке: в Сан-Франциско это значило, что Чарли близок к сосуду, который следует изъять.
Один он нашел — бронзовую каминную кочергу, выставленную за дверь вместе с мусором где-то на Русском холме. В другой раз он заметил сияющую вазу в эркере викторианского особняка на Северном пляже.
Чарли собрал в кулак все мужество и постучал в дверь, а когда ему открыла молодая женщина, и вышла на крыльцо поискать гостя, и остолбенела, никого не найдя, Чарли проскользнул мимо нее в дом, схватил вазу и выскочил через боковой выход, не успела хозяйка зайти обратно, — сердце у него колотилось барабаном войны, адреналин шипел в крови, как гормональная карусель с кувырками.
Тем утром, возвращаясь к себе в лавку, Чарли — с немалой иронией — поймал себя на том, что никогда не чувствовал в себе столько жизни. Пока не стал Смертью.
Каждое утро Чарли разнообразил свои прогулки. По понедельникам на заре ему нравилось ходить в Китайский квартал, когда привозили товар: ящики с морковкой, салатом, брокколи, цветной капустой, дынями и кочанами десятка разновидностей. Все это выращивали в Центральной долине латиносы, а потребляли в Китайском квартале китайцы; в руках белых плоды земли задерживались ровно настолько, чтобы успели
По понедельникам свежий улов привозили рыбацкие компании — обычно крепкие итальянцы, чьи семейства занимались этим по пять поколений; они вручали добычу непроницаемым китайским торговцам, чьи предки и сто лет назад покупали у итальянцев рыбу с фургонов на конной тяге. По тротуару перемещалась всевозможная живая и недавно живая рыба: люциан, скумбрия и палтус, морской окунь, морской налим и желтохвост, тихоокеанский омар без клешней, дандженесский краб, жуткий морской черт из глубин океана, где никогда не светит солнце, — саблезубый и с одиноким шипом на голове, где мерцает приманка для добычи. Чарли завораживали твари из самых глубин: большеглазые кальмары, каракатицы, слепые акулы, засекающие добычу электромагнитными импульсами, — существа, что никогда не видели света.
Они наводили Чарли на мысли о тварях из Преисподней, с которыми ему предстояло столкнуться. Ибо даже привыкая к ритму появления имен на тумбочке у кровати, к сосудам души, возникающим где ни попадя, к налетам воронов и нисхожденьям теней, он неизменно ощущал Преисподников под мостовой, когда миновал ливнесток. Иногда слышал, как они там перешептываются и быстро замолкают в те редкие мгновенья, когда на улице становится тихо.
Прогулки по Китайскому кварталу на заре стали для Чарли неким опасным танцем: никаких задних дверей или переулков для выгрузки там не было, и весь товар передавался по тротуару.
И хотя до сих пор Чарли особо не нравились ни опасности, ни танцы, он полюбил играть партнера тысяч крохотных китайских бабусь в черных тапочках или пластиковых туфлях мармеладных оттенков: бабуси сновали от одного торговца к другому, жали, нюхали, колотили, искали самое свежее и лучшее для своих домашних, гнусаво блямкали приказами и вопросами на мандарине, и все время — в секунде или на волосок от гибели под тушами, огромными дыбами свежих уток или ручными тележками с пагодами ящиков, где возили живых черепах.
Ни единого сосуда на своих китайских прогулках Чарли еще не изъял, но он был готов — сам вихрь времени и движенья предсказывал, что однажды туманным утром чья-то бабуся поставит свои дурацкие, как мычание, тапки в угол.
Однажды утром, исключительно тренировки ради, Чарли схватил баклажан, к которому тянулась ошеломительно морщинистая гражданка, но та не стала вырывать овощ у него из рук неким таинственным приемом кунг-фу, как он рассчитывал, а посмотрела ему в глаза и качнула головой — дернула едва заметно, а может, и тик у нее, однако выглядело красноречивее некуда.
Чарли расшифровал так:
«О Белый Дьявол, ты не желаешь похищать у меня сей лиловый плод, ибо я лучше тебя на четыре тысячелетия предков и цивилизации; мои деды строили железные дороги и копали серебряные рудники, мои родители пережили землетрясение, пожар и общество, где сама китайская моя сущность была объявлена вне закона; я мать десятка детей, бабка сотни внуков и прабабка легиона; я рожала младенцев и обмывала покойников; я история, муки и мудрость; я Будда и дракон; так что, хуаидан, убирай руку с моего баклажана, пока рука эта еще твоя».