Гуманизм и терроризм в русском революционном движении

Страда Витторио

Письмо слишком напыщенно, велеречиво, чтобы исключить подобное толкование. Бакунин, считавший, что Нечаев поступил с ним «по-иезуитски», вполне мог обратить то же самое «иезуитское» оружие против него. Если это так, то следует признать, что Бакунин сделал это изящно и умеренно, насколько было достаточно, чтобы выгородить самого себя, не очерняя бывшего товарища и не отрицая своего прежнего любовного восхищения им. Со своей стороны, Нечаев в Лондоне на страницах «Общины» ответил корректным открытым прощальным письмом, не лишенным определенной доли иронии. Но если в наши задачи не входит возобновление судебного расследования, то мы не вправе обойти дискуссию, начатую вокруг бакунинско-нечаевского дела Герценом. Эта дискуссия позволяет взглянуть на всю нашу историю в широком историческом и политическом контексте и перейти от обвинений и оправданий к критическому ее осмыслению. В этом ключе, но совсем в другом свете предстает реакция Достоевского, выраженная в «Бесах».

Письма «К старому товарищу» – итог духовных поисков Герцена – и знаменуют максимальное расхождение его с Бакуниным. Их первая встреча произошла в 1839 г. в разгар философских и политических дискуссий вокруг гегельянства в среде молодых русских интеллектуалов. В «Былом и думах», где гениально описана та эпоха, Герцен вспоминает свои споры с Бакуниным и Белинским, которые тогда были в плену особой интерпретации гегельянского отождествления разумного и действительного, интерпретации, приводящей к «примирению» с современной социально-исторической действительностью. Такая апология «разумности» действительности принимает крайние формы у Белинского, который дошел до оставления, как реального, царского самодержавия. Бакунин же, искавший тогда внутреннюю гармонию в фихтевском субъективизме, прежде чем обрести ее в гегелевском объективно-идеалистическом синтезе человека, мира и Бога, заканчивал свою первую статью «Гимназические речи Гегеля», опубликованную в 1838 г. в «Московском наблюдателе», следующими словами: «Будем надеяться, что наше новое поколение также выйдет из призрачности, что оно оставит пустую и бессмысленную болтовню, что оно сознает, что истинное знание и анархия умов и произвольность в мнениях совершенно противоположны, что в знании царствует строгая дисциплина, и что без этой дисциплины нет знания. Будем надеяться, что новое поколение сроднится, наконец, с нашею прекрасною русскою действительностью, и что, оставив все пустые претензии на гениальность, оно ощутит, наконец, в себе законную потребность быть действительными русскими людьми»70 .

Герцен, интеллектуальное развитие которого было по сравнению с бакунинским более надежным и менее причудливым, формировался не в отвлеченной религиозно-философской, а социально-политической и естественно-научной культуре; молодой Герцен, уже переживший со своим другом Огаревым тюрьму и ссылку, не мог не вступить в полемику с «реалистами»-гегельянцами Белинским и Бакуниным. С первым он тогда порвал, а о втором писал, что тот «хотя и спорил горячо, но стал призадумываться, его революционный такт толкал его в другую сторону»

71

. Эта линия развития через несколько лет приведет его к повороту в толковании гегелевской диалектики, а затем к решительному повороту во всем строе его мысли и в поведении: в статье «Die Reaction in Deutschland», опубликованной в 1842 г. в «Deutsche Jahrbiicher» под псевдонимом Жюль Элизар, Бакунин от апологии позитивной реальности переходит к апологии реально негативного и окончательно переселяется из философии в политику, перенеся, однако, и туда ту же религиозную жажду Абсолюта

72

. Из этого первого спора дискуссии Герцен выносит желание «ex ipso fonte bibere» [«и пить из самого источника» (лат.)]

73

, т.е. изучает Гегеля, чью философию он определил как «алгебру революции»

74

и воспринял как момент личного поиска, приведшего, однако, к совершенно иному воззрению

75

. Тридцатилетие, отделяющее эту первую встречу Герцена и Бакунина, и последнюю, связанную с именем Нечаева, богато и насыщено событиями. Для нас интересен один эпизод, не центральный и вызвавший куда меньший резонанс по сравнению со многими другими. Но он касается важного момента в интеллектуальной и политической биографии Герцена: его отношения к новому этапу русской революции, этапу шестидесятых годов, в ходе которого вызрела как своеобразный, но не случайный феномен, фигура Нечаева.

В письме к Герцену и Огареву, отправленному с острова Искья 19 июля 1866 г., Бакунин подвергает серьезной критике политику «Колокола». Момент был критическим: 4 апреля состоялось покушение Каракозова. Проблемы, обсуждаемые в письме, затрагивают всю ситуацию в России и всю политику Герцена, его отношение к либеральным силам и революционной деятельности. Анализировать их значило бы отклониться от нашей цели. Наоборот, приближают нас к ней некоторые утверждения Бакунина, которые он приводит в полемике с Герценом и которые показывают, сколь продуманными и проработанными были их позиции в период дела Нечаева.

Против герценовского мифа общины – сельской коммуны как условия специфического развития России Бакунин выдвигает другую сторону традиционной русской действительности: бунтовскую, стеньки-разинскую, пугачевскую, раскольничью – единственную сторону, от которой должно, по его мнению, ждать морализации и спасения для русского народа76 . Что касается покушения Каракозова, Бакунин обладал слишком большим политическим опытом, чтобы не разделять суждение Герцена, считавшего, что этот акт не сулит ничего хорошего, напротив, – он на руку реакции. Но в отличие от Герцена, который в «Колоколе» назвал Каракозова «сумасшедшим» и «фанатиком»77 , Бакунин считал, что «нашелся человек, менее философски развитой, но зато и более энергичный, чем мы, который подумал, что гордиев узел можно разрезать одним ударом»78 . Расходясь с Герценом по этим важнейшим вопросам (здесь мы ограничились имеющими самое общее и существенное значение и во всяком случае менее связанными с детальной политической хроникой времени), Бакунин призывает друзей искать новую публику «в молодежи, в недоученных учениках Чернышевского и Добролюбова, в Базаровых, в нигилистах – в них жизнь, в них энергия, в них честная и сильная воля»79 . И со свойственным ему пафосом Бакунин заключает: «Перестаньте быть Эразмами, станьте Лютерами, и возвратится к вам вместе с утраченною верою в дело и старое красноречие и старая сила»80 .

Ссылкой на Базарова и нигилистов, «недоученных учеников Чернышевского и Добролюбова», Бакунин напоминал, возможно невольно, о критических и полемических размышлениях Герцена о тургеневском Базарове81 . В другом письме к Герцену от 23 июня 1867 г. Бакунин возвращается к теме молодого революционного поколения, поколения Базарова и «базароидов», и предлагает собственный его анализ, который следует привести целиком, ибо, искренний и проницательный, он великолепно проясняет позицию одобрения, занятую Бакуниным через некоторое время в пользу Нечаева, и его несогласие с Герценом: « В молодом поколении, взятом порознь – в отдельных экземплярах, тьма неприятных, непорядочных, даже грязных сторон. Явление, впрочем, весьма натуральное. Старая нравственность, основанная на религиозных, патриархальных и сословных преданиях, рушилась безвозвратно. Новая далеко еще не создалась, но предчувствуется. Действительно, осуществить ее может только коренной социальный переворот. Одиноких сил одного человека, как бы он умен и силен ни был, для этого недостаточно. Поэтому новой нравственности еще нет. Молодое поколение ищет ее, но еще не нашло; отсюда колебания, противоречия, безобразия и нередко грязные скандалы. Так было в 93-х годах, – только там гильотина чистила нравы и не давала гнить недозрелой зелени. Все это очень неприятно, больно и грустно, но натурально и неминуемо. Все это в среде нашей бедной, неопытной русской эмиграции еще углублено тою эмиграционною болезнью, которую ты так верно изучил и описал в своих записках. Но все это не должно заслонять от нас серьезных да великих качеств нашего молодого поколения – в нем не оранжерейная, не искусственная и не рефлективная только, а настоящая страсть равенства, труда, справедливости, свободы и разума. Из-за этой страсти десятки из них уже пошли на смерть и сотни в Сибирь. Между ними, как всегда и везде, много пустых хвастунов и фразеров, но есть и герои без фраз или только с фразою клеветы на себя или крайностью щеголяющего отрицания. Нет, воля твоя, Герцен, – эти неумытые, неуклюжие и часто весьма неудобные пионеры новой правды и новой жизни в миллион раз выше стоят всех твоих приличных покойников»82 .

Что же удивительного, если Бакунин с распростертыми объятиями принял Нечаева? Он ждал этого «пионера новой правды и новой жизни», и ждал, не питая иллюзий, не идеализируя его, готовый принять даже менее чистые и менее приятные его стороны, не только во имя революционного Абсолюта, но и потому, что был убежден: то время было временем морального вакуума, когда старые ценности умерли, а новые еще не родились, и породить их должны были как раз те «пионеры», которым следовало простить «колебания, противоречия, безобразия и нередко грязные скандалы». В этих письмах, где «fatras бакунинской демагогии» не так сильно83 , просматривается вся логика последующих отношений Бакунина с Нечаевым и Герценом. Именно эти документы, доступные изначально, позволяют нам понять и документы, недавно найденные. Но следует понять также и то, что бакунинскую постановку проблемы, прямую и ясную, требуется подкорректировать с точки зрения более четкой исторической дистанции. Успех был бы половинчатым, если бы, развенчав легенду о «монстре» Нечаеве и простодушном Бакунине, мы способствовали созданию новой – о Бакунине –творце-бунтаре и Герцене – умеренном скептике.

Встреча трех русских революционеров в Европе победоносной буржуазии и возникшая между ними сеть политических, нравственных и интеллектуальных противоречий знаменует подспудно совершившийся поворот революционного духа, момент его кризиса и перерождения, и сегодня, размышляя об этом, нельзя не удивляться сложной и пророческой новизне этой игры. Игры, которая оказалась намного тоньше, чем представлял ее Бакунин: игра шла не между «молодыми» и «стариками», хотя смена поколений слишком очевидна, чтобы пренебрегать ею, и не «экстремистами» и «умеренными», хотя в конкретной русской политике того времени их можно воспринимать и так. На карту игры было поставлено понимание революции, ее практика и теория, перед которыми тогда открывались новое перспективы, поскольку новая русская действительность, предвосхищавшая ситуации других наций и континентов, вливалась в западноевропейскую революционную традицию, расширяя и взрывая ее схемы. В этом смысле в идеях и Бакунина, и Герцена, и Нечаева содержалась своя доля истины, поскольку в них свободно и концентрированно находила выражение историческая реальность, которой было суждено оказать решающее влияние на будущее. Впрочем, это не означает, что сегодня, как и тогда, их спор не ставит каждого перед выбором своей позиции.