Гусарские страсти эпохи застоя
Шрифт:
Рахимов впился взглядом в Ромашкина:
– Никита, хоть ты что-то прояснишь, какая муха укусила Шмера! Крыша поехала?! Бешеная собака цапнула за яйца?
– А я то, причем тут? Я ему что брат? Отец?
– Ты его друг!
– Шкребус с ним гораздо дружнее меня.
– Но он жил в твоей квартире! Вместе пьянствовали!
– И вовсе не жил, вещи хранил и иногда ночевал!
– возразил Никита.
– И не только я с ним пил, но вы тоже, и комбат, и Антонюк.
– Ну, пошел, поехал! Еще скажи, я ему гранату в руки вложил, и на спусковой крючок нажал!
– возмутился Рахимов.
–
– Конечно! А как ты думал. Не одного тебя! Всех нас! Еще раз спрашиваю, что-то можешь прояснить?
– Нет, не могу. Я есть хочу, - хмуро ответил Никита.
– Только из наряда вернулся. И голоден как пес. Все одновременно загалдели, что не ужинали и желают.
– Хорошо! Даю ровно час, и вновь прибыть на службу!
– нахмурился замполит и тоже пошел домой.
Ромашкин осторожно вошел в пустую квартиру. На каждое движение старая мансарда отзывалась скрипами и шорохами. Словно живая. Никите показалось, что это духи и какие-то приведения, потусторонние силы. Может, это Шмер вернулся, вдруг приятель остался жив, и погиб вовсе не он?
– Мишка! Миха! Это ты? Есть кто в доме живой?
– тихо произнес Никита.
Из темных углов послышался невнятный шепот, не понятно из какого. В ушах стоял плач и стон. Лейтенант заткнул уши, зажмурился и выскочил. Нет, это не выносимо! Не могу, больше тут, не в состоянии здесь ни есть, ни пить, спать не возможно спокойно! Ужасно! Чуть постояв на крылечке, Ромашкин осторожно шагнул обратно, достал из холодильника бутылку рома, налил в мутно - серый стакан и вновь вышел во дворик. Конечно, чего там сидеть и с ума сходить, лучше на свежем воздухе! Эх, если еще и пожрать чего вкусного, вообще легче было б.
Мимо калитки спешил домой сосед пехотинец. Этот рано лысеющий старлей махнул рукой и попытался проскочить. Не вышло.
– Стоять, сосед иди сюда! Колян, ты чего морду воротишь? А еще называется однокашник, земляк и приятель.
– Никита, извини, жена дома одна, а она беременная, седьмой месяц. Тороплюсь, сам понимаешь. В следующий раз, ладно?...
– Нет, Коля, именно сейчас. Знаешь как на душе тяжело, даже в дом зайти страшно. Сядь, и компанию составь. Вот тебе стакан, вот ром. Хороший ром! Кубинский!
Лысый несколько секунд разрывался между желанием выпить и семейным долгом, но, в конце концов, вожделение алкоголя оказалось чуточку сильнее.
Он отворил скрипучую калитку, висящую на одной петле, и почти бегом проскочил в палисадник.
– И чего ты так жену боишься? Подкаблучник!
– Э-э. Никита. Нафиг мне опять с Веркой драться. Она чуть чего в морду царапаться бросается.
– Выгони ее, отправь к маме домой на перевоспитание.
– Она тогда меня бросит.
Ну и хрен с ней (подумал Никита), стерва первейшая в городке, по крайней мере, в первой пятерке стерв, точно. Парень даже полысел на моих глазах, от такой нервной жизни, постоянно психует, нервничает. Вновь заходить в мансарду, за стаканом, не хотелось и Ромашкин сунул ему в руку свой. Идти в дом: бр-р-р.... Какие-то ужасные ощущения, будто кто-то там прячется внутри и хочет и его, Ромашкина убить.
Никита налил в стакан приятелю приблизительно на два пальца, но не от дна, а от краев, а сам взялся за бутылку.
– Ого!
– воскликнул сосед.
– Знатно, вот это доза!
– Ну, за упокой души, раба божьего, Михаила Шмера, хорошего парня и боевого офицера!
– произнес с чувством Никита и отхлебнул из горлышка три глубоких глотка. Сосед кивнул головой и осушил свой стакан.
Разговор не клеился. Лысый закурил, а Ромашкин вдруг запел:
"А первая пуля
А первая пуля
А первая пуля, да ранила коня
Любо братцы, любо..."
Плешивый пехотинец не поддержал песню, тихохонько поднялся со скамьи и молча, бочком, бочком, выскользнул за ограду.
... Песня оборвалась и за металлической сеткой, служившей забором, послышались шаги и шевеление.
– Кто там шуршит! Выходи!
– рявкнул Никита.
– Не боись, не обижу!
– Я, посыльный!
– услышали приятели тонкий писк солдата.
– Кто такой? Зачем пришел?
– усмехнулся Ромашкин.
– Это я, Кулешов!
– ответил боец.
– Вас вызывают в батальон.
– Витька, доложи, кого еще вызывают? Кто посмел вызвать печалящегося?
– Начальник штаба Давыденко. Вас и Шкребуса. Давыденко сидит в оружейке и сильно ругается.
– Что именно говорит?
– Ничего, просто матерится. Сидит с автоматом на коленях, злой до безобразия!
– Ага! По мою душу, значит! Скажи ему, пошел в жопу!
– Прямо так?
– Прямо так и передай! Ступай солдат и не мешай благородным господам офицерам пить ром. Скажи мол: "Офицера пьють ром, и не идут! Не желают! Напьются и затем блевать будут!"
Никита достал из коробки под столом пригоршню грецких и земляных орехов, (презент от одного из приезжавших солдатских папаш) и принялся их колоть, зажимая между дверью и дверной коробкой и складывая на газету. Надо же чем-то отвлечься от нехороших мыслей.
"Чего хочет Мирон? Зачем вызывает? Я то тут при чем? Дорогу ему не переходил, кровать не мял, по крайней мере, не попадался".
В квартире по-прежнему стояла гробовая тишина, прерываемая лишь хрустом раскалываемой скорлупы. Шорохи и голоса, кажется, утихли, но Ромашкин оставался на веранде и не входил в домик. Когда горка набралась довольно приличная, Ромашкин взял газетку, на которой лежал десерт, и стал сортировать, отделяя труху, мусор и пыль от спелых ядрышек. За этим занятием его застал внезапно появившийся в квартире Шкребус.
Никита вздрогнул от неожиданности и спросил:
– Ты как вошел, Ребус?
– Через дверь, чудак человек!
– раздраженно ответил взводный.
– Ты бы еще спросил: Вы кто такой?! С головой уже не в порядке? Я стучал и покричал, но, ответа и приглашения войти не получил. Смотрю, дверь не заперта, я и вошел.
– Не ответил, говоришь? Значит, я задумался.
– Не перенапрягись, остынь, а то тоже "крыша поедет" и "башня" со стопоров слетит. Чем вы со Шмером занимались в последнее время? Хиромантией и черной магией? Что его могло сподвигнуть на этот бессмысленный террор? Белая горячка? Был хороший парень, покуда с тобой не связался. Ты его что, зомбировал?