Гусиное перо (Пьесы)
Шрифт:
А л е к с а н д р о в. Я предупреждал вас, что вынужден буду задавать нескромные вопросы.
В е р а. Да не знаю я Боголюбова. Ей-богу же, не знаю. В глаза никогда не видела.
А л е к с а н д р о в (даже растерялся). Вот те фунт. А почему же вы стреляли в Трепова?
В е р а. Потому что он высек Боголюбова. Об этом было в газетах.
А л е к с а н д р о в. А вам-то что до этого?!
В е р а. То есть как — что?.. А вас это не касается?
А л е к с а н д р о в (после паузы). Смотря с какой точки…
В е р а. Да с какой угодно! С нравственной, с моральной, с божеской,
А л е к с а н д р о в. Стало быть, ваш выстрел не акт личной мести?
В е р а. Конечно… Это крик души.
А л е к с а н д р о в (помолчав). Отлично. Тогда дело обстоит иначе. Вы узнали об этом постыдном инциденте, и ваша впечатлительная натура не смогла противостоять ослепившему вас гневу… Вы находились в состоянии аффекта!.. Вы схватили револьвер и, не имея минуты холодным рассудком скорректировать свои действия…
В е р а. Почему не имея минуты? Почти полгода я ненавидела себя за то, что не могла решиться на это.
А л е к с а н д р о в (пораженный). Вы полгода вынашивали мысль об убийстве Трепова?
В е р а. Да никто не собирался его убивать!
А л е к с а н д р о в. Но вы же стреляли в него. Зачем?!
В е р а. Чтобы ударить в набат!
А л е к с а н д р о в. Так. (Он долго молчал, расхаживая по камере, потом остановился над сидевшей Верой и тихо сказал.) Многоуважаемая Вера Ивановна, все, о чем вы мне сейчас так взволнованно говорили, не должно выйти за пределы этой камеры. Поверьте мне, опытному человеку, зубы съевшему на судейских делах, что единственная версия, которая может привести к сравнительно мягкому приговору, это версия романтическая, когда замешаны сердечные чувства, трепетная история любящей души, которая ради мести за оскорбленную честь друга способна пойти на крайность и идет на крайность. Это человечно, это убедительно, это может растрогать присяжных. И на этом, Вера Ивановна, мы с вами и остановимся.
В е р а. Прикажите проводить меня назад в камеру.
А л е к с а н д р о в. Голубушка Вера Ивановна, милая моя. Я вам в отцы гожусь, мне позволительно такое обращение. Подумайте. Приняв мою интерпретацию дела, мы прежде всего сохраняем вам жизнь. А не это ли самое важное? Сохранить жизнь!.. Я понимаю, бросить себя под колесницу истории — это прекрасный и возвышенный удел немногих. Но вы еще так молоды, так вдохновенны. Вы решили посвятить себя борьбе за справедливость, и бог вам в помощь! Но для того чтобы посвятить чему-нибудь жизнь, надо иметь ее, эту жизнь… Словом здравого смысла заклинаю вас, Вера Ивановна, сохраните себя для грядущих свершений!
В е р а (тихо). Я могу отказаться от ваших услуг?
А л е к с а н д р о в (сухо). Как вам угодно.
В е р а. Мне так угодно.
А л е к с а н д р о в. Осмелюсь, однако, спросить, чем вызвано это решение?
В е р а. Мне не нужно сочувствие присяжных. Мне нужен гласный суд и общественное мнение!
А л е к с а н д р о в. Теперь послушайте, что я вам скажу. Государь проявил по отношению к вам редкостное великодушие. Он не захотел губить вашу юную жизнь и повелел рассматривать дело не в особом присутствии, а в суде присяжных. Клянусь, это так. Мне об этом доверительно сообщили. Тем самым он исключил из трактовки вашего поступка все политические мотивы. Отталкивать милосердно протянутую руку самодержца не только неразумно, но и неблагодарно.
В е р а. Вы ничего не поняли, Петр Акимович. Исключение из моего дела политических мотивов есть не милосердие государя, а боязнь государя думать, что в моем поступке есть политические мотивы. И если вы хотите быть моим адвокатом, то ваша задача — довести это до сведения…
А л е к с а н д р о в. Кого?
В е р а. России.
А л е к с а н д р о в (встал). Разрешите откланяться.
В е р а. Прощайте.
И Александров вышел. Он сошел со сценической площадки и, скрестив руки на груди, долго смотрел, как конвойные выводили Веру из тюремной камеры, как ее медленно провели назад, на скамью подсудимых, как Вера села на скамью и как конвойные, лязгнув шашками, замерли по сторонам. Но и тогда Александров не ушел.
П р и с т а в. Есть у меня старичок знакомый. На Васильевском живет. Как раз за университетом, по Первой линии маленький домик. Чудной старик, ноги у него чуть ходят. Лето все на лавке сидит: «Ой, ломит, ой, ломит!», а как зима, как морозы каленые, что воробьи падают, — валенки наденет, в тулупчик завернется — и на Неву, сядет у проруби, рыбу ловит… Ну, а Петр Акимович после этого случая напился, куражился бог знает сколько времени, а потом решил голову продуть. Взял удочки и к Неве. Там они с моим старичком и встренулись. «Ну, что, ваше благородие, пустенько?» — спрашивает мой старик. «Пустенько, дед, пустенько». — «Не хочет рыбка, чтоб ее ловили», — говорит дед. А Петр Акимович не гордится, разговор поддерживает: «Да, говорит, не хочет». А старик разговорился, спасу нет. «Вот уж воистину сказано, ищет рыбка, где глубже, а человек — где лучше».
А л е к с а н д р о в. Тьфу! Какая пошлая философия.
П р и с т а в. Это уж испокон веку. И я так, и вы так, и деды так, и внуки так.
А л е к с а н д р о в. Врешь, дурак! (И, решительно поднявшись на судейское возвышение, сел за адвокатский столик.)
П р и с т а в. Вот спасибо. Ты к человеку с полным сочувствием, а тебе взамен дурака врежут… Ну, обвиняемая есть, адвокат есть. Суда нет!
Дзинь-дзинь! — осветилось кресло председательствующего. Дзинь-дзинь! — д в а ливрейных л а к е я вынесли на игровую площадку две дворцовые тумбы.
Дзинь-дзинь! — еще д в а л а к е я вынесли жирандоли с хрустальными подвесками — и, установив их, вытянулись по бокам.
П р и д в о р н ы е заполнили площадку. Престарелый граф Х р е п т о в и ч, обер-камергер его величества, не спеша подошел к облаченному в парадный мундир судебного ведомства м о л о д о м у ч е л о в е к у.
Х р е п т о в и ч. Вы нынче представляетесь государю?
М о л о д о й ч е л о в е к. Да. Я уведомлен официальным письмом управляющего канцелярией.
Х р е п т о в и ч. Ваше имя, звание и должность?
М о л о д о й ч е л о в е к. Кони Анатолий Федорович, дворянин, председатель Петербургского окружного суда.
Х р е п т о в и ч. Это в ваших-то летах?
К о н и. Я не искал этого назначения, ваше сиятельство.
Ф о н П а л е н. Это, граф, моя вина. Я настоял перед государем. Моя вина, а его беда.
К о н и (улыбнулся). Вот уж и беда. Свой долг я исполняю с удовольствием.
Х р е п т о в и ч. Федор Федорович! Драгоценный вы мой!.. Как самочувствие?