Гвардия тревоги
Шрифт:
Вячеслав Борисович сделал еще шаг вперед и представился.
— …Я тут случайно услышал ваш разговор… Меня, признаться, зацепило…
— Очень приятно. Ирина Давыдовна, завуч 377-й школы, — представилась в ответ женщина и деловито спросила: — А что, в вашей школе тоже — превращаются?
— Превращаются?! — Вячеслав Борисович с трудом сглотнул внезапно загустевшую слюну. Ирина Давыдовна внимательно наблюдала за ним. Потом удовлетворенно кивнула головой:
— Знаете — вижу. Вы — четвертый, из тех, с кем я лично знакома. Еще коллега из Новосибирска, учитель литературы. Ее я нашла в Интернете. Судя по всему, там — то же самое. Существенно жаль,
Вячеслав Борисович, не отвечая, потер ладонями лицо, потом достал из кармана платок и вытер отдельно лоб. Ирина Давыдовна смотрела строго.
— Значки носят? — спросил он наконец.
— А как же без этого! — улыбнулась завуч. — Сколько у вас… их классов?
— Два… кажется, третий на подходе…
— Удивительно! У меня — то же самое. И у всех остальных, кого я знаю. Не больше. Видимо, они соблюдают какие-то пропорции.
— Но… может быть, все-таки… Религия? Хранители какой-нибудь тайны? Орден? Тайное революционное общество?
— Тоже не знаете, — с сожалением вздохнула Ирина Давыдовна. — Вам страшно?
Вячеслав Борисович прислушался к себе.
— Пожалуй, нет. Они не кажутся особенно опасными. Но хотелось бы, на всякий случай, знать механизм… превращения. И конечно, его цель.
— Вячеслав Борисович, что вас смущает в них в первую очередь? — четким, учительским голосом спросила Ирина Давыдовна, и директор на мгновение ощутил себя на ее уроке: «Иванов, сформулируй нам первое правило термодинамики!»
— Скорее всего, их одинаковость, — подумав, ответил он. — Какая-то неясно чувствующаяся коллективная активность и коллективная ответственность за что-то мне неизвестное. Нечто такое, противонаправленное вектору времени.
— Так ли уж противонаправленное? — остро взглянула Ирина Давыдовна. — Одинаковость других подростков — в широких штанах, с наушниками в височных долях мозга и банками пива в руках — вас почему-то не смущает?
— Может быть, это потому, что они уже навязчиво примелькались. Телевизор, компьютер, улицы, двор и коридоры собственной школы — привык. А вот эти, играющие в шпионов…
— Так вы думаете, что это все-таки может быть игра?
— Не знаю… Если честно, то не слишком похоже. А вот вас что смущает? — Вячеслав Борисович решил перейти из обороны в нападение.
— Я тоже не верю в то, что это — игра… Или, впрочем, назвать можно как угодно. Ведь и декабристы, и народовольцы, и фашисты, и прочие революционеры тоже сначала как будто бы играли, и никто не принимал их всерьез, — спокойно сказала Ирина Давыдовна. — В конце концов, детство, взросление без коллективной, разделенной с друзьями тайны — в чем-то неполноценно. Я долго думала и поняла, что, в сущности, меня в этой истории интересует только одно. Когда они вырастают — куда деваются и кем становятся? Переболевают своей непонятной особостью или остаются в строю? И во втором случае — чего нам всем от них ждать?
Странный желтый свет с неба заливал гостиную. Листья Вольфганга казались почти черными.
— Смотри, бабушка, какой ужасный рассвет, — негромко сказал Дима.
— Да, — откликнулась сидящая в кресле Александра Сергеевна, отложила книгу и сняла очки. — Тревожный и отвратительный. Как цветы у Маргариты… Ты читал Булгакова?
— Я смотрел фильм. «Собачье сердце» понравилось мне больше.
— Булгакова нужно не смотреть, а читать. Ты бы знал…
— Я знаю. Во время первой встречи с Мастером у Маргариты в руках были желтые цветы.
— Вот именно. Точно такой же рассвет был в то июльское утро 1941 года, когда мой отец, а твой прадедушка уезжал на фронт…
— Бабушка, я тебя умоляю!.. Мне в школу пора…
Дима был не рад, что заговорил. Многочисленные истории из жизни семьи Дмитриевских рассказывались Александрой Сергеевной по любому поводу и даже без оного. Обоснование тому звучало красиво: «Каждый человек должен быть укоренен в истории своего рода и своего народа». Но несмотря на то, что Александра Сергеевна была неплохой рассказчицей, Дима, обычно покорно ее слушающий, отчего-то не чувствовал себя укорененным. Наоборот, иногда во время рассказа бабушки или чаще после его окончания окружающее мальчика время и пространство как-то расплывались, и он фактически терял себя. Порою ему казалось странное: это он сам отправлялся на фронт в 1941 вместо прадедушки, выходил на Сенатскую площадь вместо легкомысленного повесы-декабриста и даже служил в 15 веке князю Василию Темному вместо какого-то уж совсем легендарного предка. Ощущение было не сказать чтобы из приятных.
— Иваны, не помнящие родства… — чеканно начала Александра Сергеевна, но Дима уже успел ускользнуть. Фаина зевнула и выказала полную готовность дослушать до конца. Вольфганг, по всей видимости, мыслил аналогично.
Родители 8 «А» класса сидели за партами с выражением крайнего отчуждения на лицах. Несмотря на общее выражение, лица были разными — это Лидия Федоровна отметила особо. Перед некоторыми из родителей лежали ручки и открытые блокноты или тетради. Никто не записал ни одного слова, только сидящий на первой парте отец Вики Стоговой прилежно покрывал листок весьма реалистичными изображениями летающих зубастых тварей. «Кажется, они называются птеродактилями», — совершенно некстати вспомнила Лидия Федоровна.
Классный руководитель 8 «А», Николай Павлович, сидел за своим столом и проверял контрольные работы. Вопреки школьной традиции, Николай Павлович проверял тетради с помощью карандаша и никогда не пользовался красным цветом. «Красный — это цвет тревоги, — объяснял он коллегам, хотя с ним никто и не спорил — с подобным уровнем оригинальности в школе легко мирились. — Но ведь ребята учатся, для них совершенно естественно делать ошибки. Работы без ошибок, вот именно их впору помечать красным цветом. Причем этот сигнал — для педагога, о том, что данный ребенок недогружен, что он может больше и надо что-то менять в подходе к нему. А зеленый — цвет роста, цвет надежды. К тому же карандаш — это не окончательно, это можно стереть, ведь я, учитель, тоже могу ошибаться…»
Зеленый карандаш так и летал над страницами.
«Как всегда, отстранился!» — Лидия Федоровна почувствовала раздражение и тут же привычно одернула себя. Разумеется, она, как и все остальные учителя школы, искренне сочувствовала Николаю Павловичу. Трагически потерял жену, сам остался калекой, вынужден был прервать научную карьеру и оставить любимую работу. Пошел работать в ближайшую школу, чтобы присматривать и ухаживать за психически больной дочерью… Как ни странно, оказался очень неплохим и эффективным учителем математики, создал какую-то свою систему преподавания геометрии, вот только никак не соберется оформить ее в виде методички…