H2o
Шрифт:
Виктор, конечно, все равно пойдет до конца. Те, другие, возможно, опять-таки его недооценивают. И будет война, о масштабах которой можно судить по размаху строительства на побережье, а о жестокости — по крупным планам растерзанного трупа в телевизионном сюжете. Беспощадная, разрушительная война — здесь. В холодной стране, которую мы так и не полюбили, но в которой выросли наши дети и пока еще стоит наш единственный дом.
В стране, которую выбрал для жизни и свободы наш любимый мужчина.
Стоп. Вот этого не надо. Мы идем ночевать в клинику к Олафу, и подобная риторика, пускай не озвученная вслух, по меньшей мере неуместна и несправедлива.
Между тем рыба-флюгер куда-то пропала, затерялась между крышами. Анна остановилась, оглядываясь по сторонам, пытаясь сориентироваться. В некоторых окнах горел свет, пробиваясь сквозь занавески и жалюзи, но собственно улицу не освещал ни один фонарь, а в перпендикулярном переулке сгустилась совсем уж непроглядная темень. Но квадрат, по идее, в той стороне. Рискнем?
Она шагнула в темноту, стараясь не думать — совсем не думать! — о Пийлсе, о его вспоротом животе и выколотых глазах, о цепочке стеклянных куполов вдоль побережья, о снисходительной
Впереди забрезжило светлое, и еще через пару минут Анна вышла из переулка — но не на квадрат центральной площади, как рассчитывала, а прямо к набережной. По правую руку в нескольких шагах сияло люминесцентными огнями знакомое здание клиники. Пришли.
…Время приближалось к двенадцати, ночной охранник удивленно оглядел Анну с головы до ног и чуть было не потребовал у нее документы; в последний момент передумал, вежливо улыбнулся, пропустил. В гулком вестибюле гром ко зазвучали каблуки, такие неудобные на дороге и столь же неуместно-вызывающие здесь. Поднялась на цыпочки, приглушая звук, и так доковыляла до лифта. В зеркальной стене безжалостно отразилась растрепанная прическа и поплывшая косметика. Ничего. Олаф, скорее всего, уже спит, и мы не будем включать свет.
На этаже тоже было пусто и гулко. Ровно горели по коридору круглые лимонно-желтые лампы. Анна уже подошла вплотную к палате Олафа, уловила отблески за рифленым стеклом — не спит? — когда свет внезапно погас.
Разом. Абсолютно. Во всей клинике.
— Что это? — спросил недовольный и будто знакомый женский голос.
Из-за дверей палаты?!
— Авария на линии, — низко, бархатно предположил голос нашего мужа. — Лежи.
Во тьме змеились лимонные зигзаги и расплывались фиолетовые шары, и не было разницы между картинками перед зажмуренными и широко раскрытыми глазами, и слух сделался главным контактом с миром, перевернутым миром, где кто-то возился и хихикал, и пружинисто вскочил с кровати, и пошлепал босыми ногами к двери… Пестрая мгла потихоньку рассеивалась, уступая место мгле черной, в которой все-таки выделялся более светлым серебристым свечением — луна? — прямоугольник двери, за рифленым стеклом которой проступил нечеткий, но все же вполне определенных очертаний обнаженный женский силуэт.
— Ивонн! — позвал нетерпеливо Олаф. — Что ты там забыла? Иди сюда.
…Анна шла по коридору, и ее путь забивали гвоздями оглушительные каблуки, потому что в тишине больше не было смысла, как не было его ни в чем другом. Клиника шевелилась, словно разворошенный муравейник, хлопали двери, переговаривались встревоженные голоса, то тут, то там загорались фонарики или свечи. Свернула на лестницу и двинулась вниз в кромешной тьме, угадывая конец пролета по лишнему шагу, впечатанному в чересчур близкую поверхность пола. Уйти отсюда. Самое главное — предположим, что в нашей жизни еще осталось что-то более и менее главное — уйти отсюда. Уйти отсюда. Уйти…
С набережной просматривалась вся западная часть города — ни единого огня. Только огромная луна над аспидно-черным морем. Протянувшая по его спине жуткую фосфоресцирующую полосу, которую язык не повернулся бы назвать дорожкой. На том краю набережной поблескивал г раненым куполом очередной комбинат.
Интересно, который теперь час. Надо же: нам до сих пор кое-что интересно. Циферблата часов не разглядеть, но есть мобилка. Забыли? — она же разрядилась часов семь назад…
Маленький прямоугольник на трубке почему-то светился робким голубоватым светом. Правильно, раз уж мир окончательно перевернули, все должно быть наоборот. Пальцы пробежались по кнопкам, машинально набирая номер, который нам и в голову не приходило запоминать и тем более заучивать наизусть. Какая разница. Пускай.
— Слушаю, — отчетливо, словно совсем близко, сказал Олег. — Алло? Говорите, вас не слышно.
Усмехнулась то ли очевидной нелогичности его слов, то ли чему-то другому, противоположному, неважно.
И завершила звонок.
(за скобками)
— За нашу свободу! — проникновенно сказал Виктор.
Пару мгновений просидел неподвижно, фиксируя взгляд в камеру. Лампочка погасла, и он расслабился, словно изнутри вынули каркас. Вопросительно глянул на присутствующих, кучковавшихся слева за спиной оператора.
— Это был тост? — холодно осведомился Розовский.
Виктор промолчал; казалось, из него продолжают по одной выдергивать планки жесткой внутренний конструкции. Смотреть на него было жалко, и Татьяна отвернулась.
— Еще раз, — скомандовал политтехнолог. — Соберись. Ты же призываешь людей к выбору их жизни, а не дерябнуть предлагаешь. Держи это в голове. Поехали.
Виктор подтянулся и по отмашке оператора отбарабанил утвержденный текст ровно и без выражения, словно свод алгебраических правил. Татьяна вскинула голову: попахивало саботажем. В самый раз, на тринадцатом дубле.
Хотя она сама, наверное, сорвалась бы куда раньше. Высказала бы этому жирному козлу все, что она думает о его технологиях, тупых и прямолинейных, как трамвайные рельсы. За что он получает свои сумасшедшие гонорары, если не понимает элементарной вещи: подобные штуки могут воздействовать на одних людей, а выбирают свободу — совсем другие…
— Ну как, Дмитрий Александрович? — с вызовом спросил Виктор.
— Уже лучше, — хмуро бросил Розовский. — Я все ждал, когда у тебя проклюнется кураж. Есть немного, но этого недостаточно. Что ж нам с тобой делать?..
Внезапно он обернулся к ней в упор:
— Танечка, может, попробуете вы?
С ней он все время держался подчеркнуто, старомодно вежливо — тогда как Виктора строил и гонял, будто мальчишку. Наверняка тоже политтехнология, усмехнулась Татьяна. И что теперь — будем подыгрывать?.. а почему бы и нет. Виктору, во всяком случае, пойдет на пользу.
Встала, поправила косу. Подошла к столу в центре студии, в последний момент едва не споткнувшись на проводах. Виктор поднялся навстречу, отцепляя и выдергивая из-под пиджака микрофон-петличку. Татьяна поискала его глаза: мы с тобой союзники, Витька, мы заговорщики, мы сейчас ему покажем! Но он не заметил, не поймал сигнала. Вылез из-за стола, глядя мимо нее, с видом оскорбленной и гордой собаки.
Ассистентка пристроила петличку на воротник, просунула провод под свитером, закрепив тяжелый аккумулятор сзади на поясе джинсов. Татьяна села, чувствуя, как блямба на поясе тянет назад а внутри сами собой выстраиваются планки жесткого металлического каркаса. Но камеры, по крайней мере, она ни капельки не боялась. И помнила наизусть тринадцатикратно озвученный Виктором текст.
— Давайте, Танечка.
Глубокий вдох — и:
— Я знаю: ты не хочешь больше, чтобы за тебя решали другие. Тебе надоело предвыборное вранье и отсутствие настоящего выбора. Знаешь, мне тоже все это надоело. Давай придем и отдадим голоса за свободу! За нашу свободу!..
Глянула в упор на Розовского, одновременно захватив краем глаза Виктора. Который демонстративно пялился в другую сторону, изучая, видимо, надпись на дверях студии. Ну и пусть.
— Танечка! — сокрушенно воскликнул политтехнолог. — Ну что же вы сразу отвернулись? Я же объяснял: еще три секунды работаем на камеру. Вы сумеете повторить?.. Тот же взгляд те же интонации?
Она пожала плечами:
— Попытаюсь.
— Думаю, у вас получится. Катя, подгримируйте Татьяну Андреевну! И камерой, наверное, надо чуть поближе наехать…
Появилась гримерша со своим арсеналом, похожим не то на палитру художника, не то на выставку пробников в косметическом магазине. Зашевелился оператор, проснулись осветители. На границе поля зрения, будто на краю обитаемой земли, вздрогнул, напрягся Виктор. На него никто уже не обращал внимания.
Гримерша дематериализовалась, прыснув напоследок лаком на косу; в воздухе повисло остро пахнущее облачко. Розовский поудобнее устроился в кресле. Оператор поднял руку для отмашки.
— Я, наверное, пойду?
Голос Виктора прозвучал резко и басовито, совершенно по-мальчишечьи. Все головы дернулись в его сторону, как на ниточках. Кроме, разумеется, ее.
— Останься, — приказал Розовский. — Может, научишься кое-чему.
Рука оператора упала. Мелькнуло хулиганское желание тупо проговорить текст без интонаций, как Виктор на тринадцатом дубле; а было бы здорово. И он бы понял, что мы вместе — против них. Жирных политтехнологов и непубличных миллионеров, скользких и циничных людей, у которых свои интересы и при этом виды на нашу с тобой свободу. И в наших руках сделать так, чтобы они ее не получили.
— Я знаю: ты не хочешь больше, чтобы за тебя решали другие…
Коротенький текст кончился, а она так и не успела перейти к его саботажно-шутовскому проговариванию. Что и констатировала про себя, молча глядя в камеру: один, два, три.
— Замечательно, Танечка!
Розовский вскочил с кресла. Он порхал настолько легко и резво для своей комплекции, что казался надутым гелием. Татьяна осмотрелась, наконец, по сторонам: Виктор, конечно, никуда не ушел. Стоял за спиной оператора, расставив ноги и заложив большие пальцы рук за пояс в беспомощно-независимом жесте.
— Все? — спросила Татьяна и взялась за петличку на шее.
— Да-да, можете вставать. Мы же дадим ему еще один шанс, правда? — политтехнолог крутнулся вокруг своей оси в поисках Виктора. — Давай. Посмотрим, как там твой кураж.
Виктор потоптался на месте, явно обдумывая возможность все-таки послать ко всем чертям, хлопнуть дверью, одним махом потеряв все, кроме свободы. Затем решился, шагнул вперед. В его глазах прыгнуло что-то страстное и дикое, бьющее наотмашь, сшибающее наповал: наверное, это он и был, тот самый кураж. Наскоро отцепив с пояса квадратную блямбу, Татьяна поспешила выбраться из-за стола с противоположной стороны.
Виктора молниеносно подсоединили к микрофону, припудрили, причесали.
— Поехали, — равнодушно сказал Розовский.
Виктор заговорил. Сильно, красиво, душевно, убедительно. Политтехнолог улыбался, сложив руки на животе. Для этого он ее сюда и пригласил, поняла Татьяна. На заранее отведенную роль в маленьком спектакле, топорном, незамысловатом и лживом, как и в шестнадцатый раз озвучиваемый сейчас на камеру текст. По-видимому, столь же действенный. Дмитрий Розовский до сих пор не провалил ни одной избирательной кампании, говорил… неважно кто.
Не вышло — вместе против них. Получилось с точностью до наоборот. Разыграно по правилам, установленными вовсе не нами, ради чьей-то чужой цели, которая, разумеется, будет успешно достигнута.
Только вряд ли у нее есть что-то общее со свободой.
ГЛАВА V
Она проваливалась в снег по бедра, по пояс, потом выбиралась, брела по колено, опять проваливалась… Иногда, если попадался упавший ствол, получалось пройти по нему несколько шагов и еще шаг-полтора — проскользить по насту, который, конечно, тут же проламывался под ее тяжестью. Слежавшийся снег был сплошь покрыт осыпавшимися иглами и лущеными шишками, исчерчен полупрозрачной сеткой лунной тени. Черные деревья стояли, как призраки, и приходилось держать руки все время вытянутыми вперед, чтобы внезапная ветка не хлестнула по лицу. Хотя какая разница, какой смысл?
Мы идем домой. Простая и ясная цель. Домой. Может, удастся дойти.
Можно было заночевать где-то в городе. В офисе, например… ну да, конечно, в офисе, какой, к черту, офис, от одной мысли мерзкая дрожь по хребту. Или пересидеть ночь в каком-нибудь круглосуточном кафе… ага, так они и остались открыты без света. Да хотя бы на давно заброшенном морвокзале, там уютные залы, и в них постоянно, мы знаем, ночуют бомжи. Мало ли где.
Но любая остановка немыслима, как смерть. Только идти и идти, все равно куда, но будем считать, что все-таки не по кругу, а вперед. Чтобы быть уверенной, стоило держаться береговой линии — но тогда они все время попадались бы на глаза, граненые стразы комбинатов, жуткие под луной. Лучше через лес. Короче и быстрее — если не сбиться с пути. Но не сбиться невозможно, лес не терпит прямых линий, мы давно плутаем наугад, не представляя себе даже приблизительного направления, и пускай, потому что истинная цель у нас одна — не останавливаться, не останавливаться…