Ханский ярлык
Шрифт:
Когда явился Фёдор Акинфович, князь сказал ему:
— Придётся тебе, Федя, за наместника моего здесь остаться. Чего мнёшься?
— Да я уж пробовал, Михаил Ярославич, мне тут от ворот поворот давали.
— Ну, это вы без меня с Марковичем затеялись телегу поперёд коня пускать. Сейчас я здесь, соберу вече, там и поговорим.
— Кто в такое время на вече явится, — усомнился Сысой.
— Золотопоясые явятся, мне и довольно. Мизинным, конечно, ныне не до веча. Так вот, Фёдор, ныне ж усилишь охрану Городища, видишь, дворскому не под силу, того
Вече собрали на владычном дворе. Архиепископу Феоктисту неможилось, он лежал в своей опочивальне, когда Михаил Ярославич приехал туда и первым долгом пришёл к нему.
— Немочен я, сын мой, — вздыхал старец. — Ничем-то тебе пособить не могу. А надо бы.
— Что делать, владыка, все будем такими, всяк в своё время. Лежи спокойно, не переживай.
— Как не переживать, сын мой, ты глянь, что ныне творится. А тут я выпрягся. О чём прошу тебя, Михаил Ярославич...
— Говори, владыка.
— Я уж служить не могу, уйду в монастырь, там доживать буду.
— В какой, отче?
— В свой родной, Благовещенский. Хочу, чтоб на моё место поставили духовника моего, отца Давыда. И ты бы поддержал его и бояр бы наклонил в его сторону.
— Я-то поддержу, владыка, но ведь его должен рукоположить митрополит.
— Что делать? Митрополита ещё нету ныне, но, я думаю, вскоре патриарх Афанасий поставит нам его.
— А кого? Не секрет?
— Какой секрет. Владыка Пётр [185] поехал в Царьград к патриарху. Его должны поставить. Не знаю, доживу ли до его возвращения. Но как он воротится, пожалуйста, сын мой, поддержи перед ним отца Давыда в моё место.
185
Владыка Пётр — святой Пётр, предстоятель Русской Православной Церкви с 1308 по 1326 г. во Владимире; с 1325 г. в Москве.
— Хорошо, отец святой, поддержу, будь покоен.
— А ныне, коль собрал ты вече, утверди Давыда в архиепископы. Митрополит никогда впопрек вечевому решению не вступает. Обычно соглашается. Поддержи, сын мой.
— Хорошо, владыка, не беспокойся. Будет Давыд архиепископом.
— И ещё. Ныне голод начинается. И хотя умерших, собирая по улицам, будут свозить к скудельницам, пусть служат панихиды по ним. Обязательно. Они, чай, тоже христиане и отпевания достойны, как и все прочие.
— Ну, это хоть и не моя забота, но я прослежу.
— И вот ещё что, князь. Слыхал я, что Ермила Клин ватагу собирает на Волгу идти, купцов грабить. Оно и понятно, голод не тётка, а славяне таким промыслом и в добрые годы не брезговали. Конечно, приказа твоего да вечевого они вряд ли послушают, но надо попытаться убедить дураков, что по Волге хоша ниточкой, а какой-никакой хлебушко до Новгорода дотекает. А ежели они перерубят эту ниточку, так ведь вымрет град-то наш.
— Вымрет, — согласился Михаил Ярославич, — тут ты прав, владыка.
— А посему
Золотые пояса — знак знатности — в Новгороде чуть более ста бояр имели. Это были самые богатые новгородцы, имевшие не только свои лавки по Торгу, но и деревеньки, и земли, и ловища. Эти златопоясные и в голодные годы не голодали, а некоторые ещё и богатели, если вовремя хлеб припрятывали, продавая его потом втридорога.
Именно из златопоясных, как правило, выбирались посадники, тысяцкие, сотские, старосты кончанские.
Около сорока человек расселились по лавкам во владычной горнице. На тот случай, если приговор вече писать придётся, сел за стол с пергаментом, писалом и чернилами Данила-писарь. Обычно на этих боярских советах говорок, смех, шутки перекатывались по лавкам, ныне ж тихо, словно покойника внесли.
— Господа новгородцы, — начал негромко князь, встав у стола, — получив от золотоордынского хана ярлык на великое княженье, прибыл я к вам, дабы сесть на ваш столец, принять под свою руку ваш город. Сердце моё кровью облилось при виде запустения и на улицах ваших, и на Торге. Даже мысль явилась, а стоит ли мне вешать себе на шею ваше неустройство и нищету?
— Нищета уж перемерла, князь, — вздохнул кто-то на лавке.
— Это верно, — согласился Михаил Ярославич, — все паперти церквей словно выметены. Голод в первую голову убогих прибирает. Но ежели так и далее пойдёт, то и работных он душить учнёт.
— Да уж душит, — пробормотал Данила.
— И ныне, господа новгородцы, мне не о выходе думать приходится, который ждёт от меня царь Тохта, а о спасении людей ваших. Но беда не приходит одна, как молвится: пришла беда — отворяй ворота. Владыка новгородский Феоктист вельми болен. Просил он меня слёзно предложить вам в его место отца Давыда. Как вы на это смотрите, господа?
— Пущай Давыд встанет, — подал голос Степан Душилович. — Феоктисту видней, кого восприемником звать.
— Может, кто по-другому думает? — спросил князь, обводя взором полавье.
Таковых не сыскалось, и Михаил Ярославич кивнул Даниле: пиши. Тот, умакнув перо в чернила, застрочил по пергаменту мелким бисером буковок.
— Теперь мне нужен в Новгороде мой посадник, — молвил князь, подчеркнув слово «мой».
Раньше, может быть, вятшие и обиделись бы: почему, мол, «твой», мы, мол, своего изберём, но ныне время не то. Смолчали.
— Я хочу в посадники Михаила Климовича, он человек разумный, а в тысяцкие ему — Ивана Дмитриевича. Как, господа? Согласны ли?
И он ещё спрашивает. Да в такое время не всяк за этот гуж и ухватится. Но Михаил с Иваном согласились. Михаилу, тому не впервой, пусть гонорится.
— И ещё я хотел бы, чтоб организовали мы здесь общими силами кормление хотя бы раз в день голодающих.
— Эге, — подал голос Яков Гостята, — на дармовщину-то весь город сбежится, передавят друг дружку. Да и потом, кому ж схочется от себя отрывать кусок в такое-то время?