Ханский ярлык
Шрифт:
— Ну, что вы, мама. Никуда он не пропал. Вон Александр Маркович послал Семёна во Владимир к митрополиту, задержат они его. Обязательно задержат.
— Господи, — всхлипывала Ксения Юрьевна. — И никому дела нет. Он, поди, там и не поест толком. А Семён-то тоже хорош, а ещё пестун называется, кинул ребёнка одного, сбежал.
— Он не сбегал, мама. Дмитрий сам прогнал его от себя. Семён, наоборот, уговаривал его не ходить, домой воротиться.
— Плохо уговаривал, кормилец называется. И Маркович
— Александру Марковичу нездоровится.
— А мне здоровится? Мне здоровится? Сердце на ниточке висит. Одна за всех думай. Миши нет, всё вразнобой пошло. Митька на рать побежал, Ляксандру чуть глаз не вышибли, Константин с коня свалился, едва шею не свернул. Ты ж мать, пошто не следишь?
— У Константина кормилец есть, — отвечала невестка. — С него за это спрос.
— Вот и спросила б.
— Я поругала его, он сам сильно переживал.
— Надо не ругать было, а высечь.
— Зачем же его ронять перед воспитанником, мама? Вон Миша однажды изругал Семёна при Дмитрии, а тот тут же перенял, И ныне Семён пытался удержать его от той рати, так он его чуть не избил. Нет, пестуна надо высить перед дитём, не унижать, мама.
— И всё-то ты знаешь, Анна. Охо-хо. Явится идол, пусть ко мне немедля волокут. Я ему задам баню.
И едва Дмитрий Михайлович въехал на родное подворье, как конюший Митяй, принимая коня, сказал ему:
— Беги, Дмитрий Михайлович, до старой княгини. Извелась ведь сердешная, того гляди, помрёт.
— Что с ней?
— Ведомо что. Тоска сердце съела.
Взбегая в терем Ксении Юрьевны по лестнице, внук прыгал через две-три ступени. Ворвался в покои её запыхавшийся, встревоженный.
— Бабушка, что с тобой?
— Митенька, — пролепетала старуха и даже попыталась приподняться на ложе, но не смогла. — Милый мой.
Княжич подбежал, сел на край ложа, с нежностью смотрел на дорогое лицо, изменившееся, исхудавшее, потемневшее. Выцветшие глаза княгини полнились слезами.
— Ну что ты, бабушка. Видишь, я живой-здоровый. Не плачь.
— Это я от радости, Митенька, — всхлипывала старуха. — Уж и не чаяла зреть тебя, вся душа изболелась.
— Что со мной могло случиться?
— Ой, не говори так, милый. Вон Александр Данилыч Московский намного ль старше тебя, а уж отдал Богу душу. А чаял ли?
— Что с ним? Я не знал.
— Сказывают, на ловах не то под вепря угодил, не то под лесину. Помер Александр, а ведь он тебе сродник.
Не сговариваясь, оба перекрестились: Царство ему Небесное. Ксения Юрьевна, едва осенив себя, протянула исхудавшие руки к внуку:
— Дай я тебя обниму хоть, Митенька. К сердцу прижму.
Княжич наклонился, она прижала его голову к груди, целуя в маковку, шептала:
— Милый внучек, как я скучала по тебе. Как молилась
— Митрополит воротил, бабушка, митрополит Пётр.
— Ну, дай ему Бог здоровья. Чего ты там потерял, в этом Новгороде?
— В Нижнем Новгороде, бабушка, — поправил княжич старуху.
— А всё едино, будь они неладны, что Нижний, что Великий. Мише одни хлопоты да заботы от них, никакого прибытка.
Ксения Юрьевна долго не отпускала внука, словно боясь, что он опять исчезнет. А когда он собрался уходить, чтобы повидаться наконец с матерью, старуха попросила:
— Митенька, о чём попрошу тебя, пожалуйста, в эти дни не уезжай никуда, ни на ловы, ни на рыбалку. А?
— Почему, бабушка?
— Так ведь я вот-вот помереть должна. Хочу, чтоб хоть ты при мне был.
— О чём ты говоришь, бабушка? Ты ещё поправишься. Отца дождись хоть.
— Нет уж, видно, Мишеньку не дождаться мне — Опять на глазах её явились слёзы. — Хорошо хоть, тебя увидела, Митенька. С матерью повидаешься, пришли ко мне её. Наказать кое-что надо, а то забуду.
Когда Анна Дмитриевна вошла к свекрови в опочивальню, ей показалось, что старуха уснула, и она было повернулась уходить.
Но с ложа раздался тихий голос:
— Куда ж ты? Я жду тебя.
— Я думала вы спите, мама.
— Не сплю я. Какой сон, когда смерть в головах стоит. Там уж отосплюсь. Я что звала тебя, Анна. Прошу тебя — воротится Миша из Орды, не сказывай ему про Митин поход.
— То ли он не узнает, всей дворне рот не закроешь.
— Можно приказать заранее: помалкивать, кто скажет, мол, тому плетей.
— А митрополит? Что вы, мама, шила в мешке не утаишь.
— Да-да-да, — с огорчением согласилась Ксения Юрьевна. — Я про него забыла. Но всё равно не вели Митю наказывать. Мало ли глупостей мы в отрочестве творили.
— Я думаю, Михаил не будет сердиться, тем более что всё кончилось благополучно.
— Дай Бог, дай Бог. Ну а если разгневается, скажи, что мать перед смертью за Митю просила. Скажешь?
— Скажу, мама. Ладно. Вы бы отдыхали уж, сколько ночей не спали из-за Дмитрия.
— Ой, не говори, девонька. Кажись, вся душа выболела из-за идола. Я уж его и так изругала почём зря. Будет с него. Он умница, всё понял.
— Ой ли, мама?
— Да-да, ругала на чём свет стоит, — подтвердила старуха, уловив в интонации невестки нотки сомнения.
Но та точно знала — лукавит старуха. От рождения она любила старшего внука, потакала всем его капризам и прихотям. Баловала без меры. И всегда заступалась, даже тогда, когда «идол» заслуживал наказания. И даже теперь, на пороге вечности, пыталась хоть как-то заслонить его от возможных в грядущем неприятностей.