Ханский ярлык
Шрифт:
— Михаил Ярославич, жив?! Слава Богу. А княгиня?
— Жива, жива, к коровнице отправил. Как случилось-то? Отчего?
— Не ведаю сам. Вроде от ключницы. Она ж под лестницей. Видно, свечу не загасила, старая.
— Сама-то где?
— Да не ведаю. Наверное, там и осталась в своей подклети. Задохнулась. Много ль ей надо.
А меж тем огонь уже выскочил на крышу и жадно лизал пересохшую дранку. Дворский крестился:
— Слава Богу, хошь ветра нет.
— Все равно вели выводить коней и гнать через Владимирские
— Эт само собой.
— И еще вели воду таскать и лить не на огонь, его уж не уймешь, а на соседние крыши, чтоб они не взялись.
— Хорошо, Михаил Ярославич. Бегу.
Полыхавший пожар освещал всю крепость. Сбежавшиеся на огонь люди таскали от Волги воду, обливали соседние строения, крыши конюшни, коровника. Гасили головешки, выскакивавшие из огромного костра. Яркий огонь пожара, казалось, еще более сгущал темноту летней ночи. И именно ночное безветрие не давало огню возможности перескакивать на другие строения, недавно отстроенные после очередного пожара.
Горел только княжий дворец. Из него не удалось ничего вынести. Люди выскакивали разутые, многие без порток, в общем, в том, в чем спали. Да и сам князь был не в лучшем состоянии — в нижнем белье, в сапогах на босу ногу и тоже без порток, которые хотя и захватил с собой, но где-то утерял в беготне по двору с беременной женой.
Кое-как дохромав до какой-то чурки, князь опустился на нее и, кряхтя, стал потирать ушибленную ногу. Здесь его отыскал Сысой.
— Жив, слава Богу! — воскликнул обрадованно.
— Где ты был?
— Да я кинулся было наверх к тебе, но лестница уж горела. Что с ногой?
— Да прыгнул сверху, кажись, подвернул. В горячке не заметил, а теперь вот разнылась.
— Что-нибудь удалось вытащить?
— Какой там. Сам видишь, без порток сижу. Все погорело: и паволоки, и одежда, и казна вся.
— Казну-то надо было в Спас унесть.
— Надо б было. Кто ж думал?
— Что тут думать? Сухмень все лето. Ни одного дождя.
— Да, с хлебом нынче опять туго будет. Кабы опять голод не начался. Ты не видел Аксайку? Где он? Не сгорел ли?
— Куда там. Он на конюшне где-то дрыхнет, возле коней отирается душа-то татарская.
— Я велел коней выгонять из крепости.
— Пожалуй, зря. Огонь далее не пустят, вишь, народ старается.
— Кто его знает. Улетит искорка...
— А где княгиня?
— К твоей матери отправил. Сходи попроведай, как она там... Должно, напугалась, а в ее положении сие вредно.
Сысой ушел. Князь с грустью смотрел, как огонь добрался до охлупня1, и загорелся искусно вырезанный конек на конце его. Появился епископ Андрей, увидя князя, искренне обрадовался:
— Слава Богу, жив, Михаил Ярославич?
— Жив, отче, жив. Только на что жить теперь? Все имение сгорело.
— Имение наживешь, князь. Главное, сам уцелел. Что с ногой?
— Да вот спрыгнул, подвернул, кажись.
— У меня есть натирание из сосновой живицы. Схожу принесу.
Если конюшню и коровник, стоявшие на отшибе, как-то удалось отстоять, то все клети, пристройки около дворца сгорели вместе с ним.
К утру, когда рассвело, пожар поутих, дворец сгорел, обрушился и тлели лишь головешки. Но на пожарище соваться было опасно, под пеплом и золой еще много было жаром пышущих углей.
Вкруг князя, сидевшего на чурке, собрались ближние бояре, милостники. Советовались:
— Надо бы в лес посылать людей, рубить сосны на новый дворец.
— С сырья-то худо, пожалуй, будет,— сказал дворский Назар,— С сухого б лепш.
— А где ж его взять, сухого-то?
— А в Отрочь монастыре запасен с зимы еще. Надо с настояльцем поговорить, поди, уступит князю-то.
В монастырь «Трех отроков» за Волгу отправился Александр Маркович договариваться насчет сухого леса.
Снарядили и несколько телег ехать в лес за мохом. Лишь на следующий день стали расчищать пожарище от угля, золы и головешек. Нашли и два обгоревших скрюченных трупа — старухи ключницы и девки из поварни.
Охлупень — самая верхняя деталь крыши (конек).
А на третий день уж застучали топоры на княжьем подворье. Завизжали пилы, готовя новые хоромы для князя. Из-за Волги от Отрочь монастыря везли бревна ошкуренные и подсохшие. Из лесу навезли несколько возов моха и, раскидав, сушили его. На него, сухой, предстояло укладывать стены постройки, дабы зимой не дуло и дольше сохранялось от печей тепло в горницах.
Древоделы-плотники и мастер-городник трудились от зари до темноты. Торопились. Молодой княгине предстояло рожать, и князю хотелось к этому времени войти с семьей в свои хоромы.
Однако не успели сгоношить князю жилье к этому времени. Пришлось Анне Дмитриевне рожать своего первенца в бане по-над Волгой. Родила она крепкого голосистого мальчика, который через неделю был окрещен и назван по деду Дмитрием. И не во дворце начал жизнь, а в клети ловчего Митяя, качаясь в зыбке, в которой когда-то спал Сысой, ставший ныне крестным новорожденному княжичу.
Когда не было поблизости князя, старый Митяй подшучивал над сыном:
— Ну, парень, ты почти князь. С одним грудь одну сосал, другого с купели вынал.
— С купели епископ вынал.
— Ну и что ж? Восприемник-то ты.
В шутке отцовой была какая-то правда, льстившая Сысою, но он отшучивался в тон отцу:
— Будешь зубоскалить, велю высечь.
— И высекут?
— А то как же? Сам гришь — князь, а что князь велит, то исполнят вмиг.
Но, конечно, в душе Митяй как раз и гордился этим, что на словах вышучивал. Да и вышучивал-то скорее из-за того, чтоб лишний раз услышать, сколь высоко его сын взлетел. На цыпочках не достанешь, шапкой не докинешь.