Харама
Шрифт:
Он положил деньги на столик рядом с едва початым стаканом.
— Вы не допьете?
— Нет. Оставлю этому сеньору. Прощайте, всего хорошего.
И вышел так стремительно, что чуть не налетел на мужчину в белых туфлях, который пропустил его, разведя руки в стороны, точно тореро, пропускающий быка, и сказал: «Скатертью дорога!» Но тот уже исчез за дверью.
— Бравый школяр! — сказал Маурисио. — Эти мальчишки как выучат азбуку, так уже считают себя вправе выставляться перед всеми на свете.
— Да он хороший парень, — возразил Чамарис. — Мне жаль, что так получилось. Я знаю, он долго
— Ну и пусть попереживает, — возразил Маурисио. — Зачем суется куда не просят? Посмотрел бы я на него в Мадриде, что бы он там делал со своим гонором?!
— А я говорю вам, он неплохой человек. Если знать его и понимать его натуру, можно даже к нему привязаться. Ей-богу, я его ценю. Если ему не перечить, он парень что надо, не зловредный.
— Сегодня он просто сунулся куда не надо и получил по носу, — заключил мясник.
— Говорите что хотите, только сеньор Лусио тоже виноват: зачем было так его унижать, это уж слишком.
— Я хотел знать, до чего мы дойдем со всякими там поправочками да советами. Мне просто хотелось посмотреть, как ему понравится, если с ним обращаться так же, как он привык со всеми обходиться. Ну вот если ты сказал «пять лошадей», он сразу тебя поправит — «лошадиных сил», этот пацан научит тебя правильно говорить. Чего только не наслушаешься!
— Все равно, не надо вам было ему тыкать, сеньор Лусио. Это и задело его самолюбие.
— Не надо? Ведь я ему в отцы гожусь! Нас в его возрасте все звали на «ты». А теперь такие пошли времена, что раз-два — и уже персона. Скажите пожалуйста, служит в муниципалитете, ну и что такого? Поэтому он заслуживает уважения, да если бы не это, сроду бы к нему на «вы» никто бы и не обратился. Он вывел меня из себя, и я поступил с ним, как он того заслуживает, только и всего.
— Правильно, этим петушкам сразу ударяет в голову, едва они место за письменным столом займут. Не иначе. Ну-ка скажи, разве они, когда ты, на свое несчастье, идешь к ним с какой-нибудь бумагой или заявлением, не показывают тебе, что они-то и есть соль земли? Да какой от них прок? Только запутывают все еще больше. Разве они сеют или пашут? Обложились кучами бумаг и важничают. Тем и кормятся, что запутывают нашу жизнь и каждый день сочиняют все новые бумаги. А если бы не это, так что б с ними было? Оказались бы на улице и никому не были б нужны, по миру пошли бы, чтоб не околеть с голоду.
— Ну-ну, сеньор Маурисио, теперь уж вы из себя выходите, нападая на парнишку. Я же говорю вам, он не зловредный.
— Да ясно, что он не зловредный, — согласился мясник. — У него только гонора многовато для его возраста. Ну, сколько этому Аниано? Должно быть, года двадцать три — двадцать четыре, не больше…
Мужчина в белых туфлях слушал молча. Кармело рукавом счищал пыль со своей фуражки и наводил блеск на кокарду — знак местного муниципалитета. А Лусио сказал:
— Гонор — это такая вещь, с которой надо уметь обращаться. Если у тебя его мало — плохо, тебя задавят и будешь козлом отпущения. Если же много — еще хуже: тогда тебя самого будут мордой об стол. В жизни надо просто уметь постоять, за себя, не быть
— Это вроде как тот чудак из магазина, — сказал Маурисио. — Вы же знаете, что с ним случилось. А все из-за гонора. А чем гордился, несчастный? Тем, что имя его было написано большими буквами на вывеске над дверью? Ну и гляди, что вышло. При всей-то гордости — разорился и стал посмешищем.
Тут вмешался мужчина в белых туфлях.
— А человек он был неплохой. С подчиненными обращался хорошо. Это теперь, когда прошло время, можно судить да рядить, какой он был, опять же по справедливости. Я сто раз брил его, и он, когда хотел, мог быть даже душевным. Интересно всегда разговаривал. Помню, каждый раз, как отпустит шутку или расскажет соленый анекдот, сразу же поднимает голову с подставки на кресле и поворачивает туда-сюда, чтобы посмотреть, как приняли остроту и все ли в зале смеются. Всегда он это делал, я точно помню.
— А вы с тех пор что-нибудь слышали о нем? — спросил Маурисио.
— Почти ничего. Кажется, они ушли в ту деревню, откуда была родом его жена, она называется… Ну, там, под Касересом, ну да, как же она называется?.. Навальмораль, вот как. Навальмораль-де-ла-Мата, Кажется, большое селение.
По реке плыл большой сук.
— Гляди-ка, точно живой, — сказал Фернандо, — шевелится, как крокодил.
Сук был недавно отломан, с зелеными листьями. Время от времени он застревал на песчаных отмелях, кружился и снова трогался в путь, плавно покачиваясь в красноватых струях. Все с интересом наблюдали за ним.
— Есть хочется, — сказала Алисия. — Не пора ли нам подумать о еде?
Несколько мальчишек, которые уже выходили из воды, увидев сук, снова вошли в реку, поймали его и вытащили на берег. Бегом поволокли его в рощу, словно мулы, которые волокут с арены тушу убитого быка. Тем временем все подошли к месту, где лежали вещи, навстречу им вышла Кармен. Сантос спросил:
— Все еще спит?
— Малость прочухался, недавно. Смеху-то! Такой обалделый, вы себе представить не можете. Совсем ничего не соображает.
Тито и Лусита уже подошли к Даниэлю. Тито потянулся, развел руки в стороны и выпятил грудь навстречу солнечным лучам.
— Послушайте, — сказал Мигель, когда все собрались. — Как мы организуем обед: принесем еду сюда или сами поднимемся?
Фернандо сказал:
— Наверно, наверху будет приятнее.
— Ни в коем случае, — воспротивилась Мели. — Тащиться наверх в такую дикую жару? Еще чего! И придет же в голову!
— Конечно, здесь. Какой дурак сейчас сдвинется с места? Нет уж, спасибо. И одеваться надо, и прочее разное.
— Я потому так сказал, что там, в саду, у нас был бы свой столик и стулья, а захотели бы — так и скатерть.
— Да ну, друг, ради этого не стоит трудиться. К чему, что за удовольствие есть вот так, тогда уж лучше дома. Зачем люди едут за город? Мы приехали сюда на пикник, так давайте есть, как на пикнике. Иначе не интересно. По-другому мы уже видели-перевидели.
— Конечно. Даже в пословице сказано: о вкусах не спорят.
— Да нет, ребята, здесь. Нечего и сомневаться. Что тут еще раздумывать.