Харама
Шрифт:
— Ну ты скажи!.. Еще будешь утверждать, прямо мне в лицо, что Серхио ничего не говорил о новых «рено»? Вот ты какой! Видели, что за человек?! Ты же слышишь только то, что тебе хочется слышать. А когда я говорю правду, значит, я сбиваю разговор. Слишком хорошо я тебя знаю, друг мой, слишком хорошо!
— Ну не стоит так из-за пустяка расстраиваться, — вмешался Серхио.
— Какой же это пустяк, Серхио, к сожалению, вовсе не пустяк. Сам подумай! Это дело у меня в печенках сидит. По ночам спать не дает, как только подумаю про тот день, когда наш
— Да что ты понимаешь в машинах, чтоб так рассуждать? Ну скажи! Ну что ты понимаешь?! Может, еще поучишь меня механике?
— Механике — нет. И не собираюсь. Я говорю об ответственности отца семейства за будущее. Вот о чем. Вот чего тебе не хватает.
Фелипе обернулся к брату:
— Двенадцать лет, понимаешь, вожусь с этой машиной, а теперь мне начинают указывать, что надо с ней делать.
— Вот видишь, — кто уводит разговор в сторону? Понял теперь? Ты смотри, куда поворачивает, как только услышит не то, что ему хочется. Это же бессмысленно, Серхио, ты теперь сам убедился, с этим человеком разговаривать невозможно, невозможно… Никакого толку. Скажи ты, Нинета, ну как так можно… — Она поворачивалась то к деверю, то к невестке. — В доме четверо детей… А я одна…
— Послушай, Фелипе, Петра права, — сказала Нинета. — Надо хоть немножко позаботиться о будущем. Купи ты новый автомобиль. Сам потом будешь доволен, разве плохо иметь…
Тут заговорила Фелисита:
— Не плачь, мама, почему ты плачешь…
Но Петра уже вытерла покрасневшие глаза платком и подняла голову:
— Я не плачу, дочка! Что мне оплакивать. Ведь твой отец… А, ладно, все так… — И отвернулась, посмотрела в глубь сада.
— Успокойся, ради бога, — тихо сказал Серхио.
Оканья ерзал на стуле, он явно приуныл. Нинета взяла руку невестки в свои ладони и поглаживала ее.
Из дома вышел дон Марсиаль. Легким кивком поздоровался с сидевшими за столиком. Дети Оканьи ползали по земле, подбирая шайбы.
— Знаешь, я у папы правая рука! — сказала Петрита, обнимая колени Хустины.
Хустина рассмеялась:
— Кто тебе это сказал?
— Мой папа.
Дон Марсиаль обнял Кармело за плечи и потащил к дому. Проходя мимо Хустины, он на мгновение задержался и тоном заговорщика сказал вполголоса:
— А там твой жених пришел…
Хустина бросила быстрый взгляд на дверь, ведущую в дом.
— Ну и пусть подождет, — ответила она.
Фелипе Оканья играл пустой рюмкой, переворачивая ее вверх дном. Погасил сигару о ножку стула, Асуфре рычал, прыгал, приседал, приглашая детей Оканьи побегать, но те не обращали на него внимания. Наконец пес положил передние лапы на голую спину Амадео.
— Ах ты со-о-бака!
Пес бросился бежать, оба брата — за ним. Петрита затопала ножками, цепляясь
— Возьми меня на ручки…
Хустина подняла ее, и девочка с высоты смотрела, как ее братья носятся по саду. Петрита смеялась, вертела головой и выглядывала то из-за одного плеча Хустины, то из-за другого, наслаждаясь беготней, увертками и прыжками Асуфре, игравшего с Хуанито и Амадео.
— Ты меня головой боднешь, детка.
Серхио сказал:
— Ну что ж, день получился неплохой. И этот навес, хоть и кажется не очень густым, от солнца защищает.
Никто ему не ответил. Нинета потрогала подол юбки своей невестки.
— Ты сама скроила эту юбку?
— Да, да.
— Как славно получилось!
Мясник Клаудио бросал шайбы, собака и дети мешали ему.
— Эй, позови-ка свою собаку. Ты что, хочешь сбить мне прицел?
— Асуфре! Ко мне! Ко мне, Асуфре! — крикнул Чамарис.
— Вы не видите, что играют? — сказала жена Оканьи. — Зачем мешаете? Почему лезете куда не надо? Сейчас же сюда!
Амадео и Хуанито послушались мать, Асуфре — хозяина. Пес улегся под навесом у стены, и дети поглядывали на него с другой стороны сада.
Фаустина стояла у стола — протирала полотенцем приборы и клала их возле Шнейдера на клеенку. Старик сидел, держа потертую соломенную шляпу на коленях.
— На этой неделе, — говорила Фаустина, — обязательно зайду навестить вашу жену, не позже четверга, даю олово. Как только управлюсь с делами.
На столе лежала кожура от съеденного инжира.
— Фрау Берта стара, бедняжка, — сказал Шнейдер, — выходить трудно. Я — крепче.
— Вы еще молодцом.
— Я ем мой фрукт, и это здорово для мое тело, — засмеялся Шнейдер своим коротким смешком. — Я и вам его приношу для этого.
— Спасибо, но что до меня, сеньор Эснайдер, то, не говоря ничего плохого о ваших фруктах, скажу только, что ничего не помогает. Вот уж три года, как забыла, что такое здоровье.
Она опустила полотенце и горестно покачала головой. Потом вздохнула и взяла из мойки ножи.
— Вы, сеньора Фауста, проживете до девяноста лет, — сказал Шнейдер, растопырив пальцы обеих рук. — Если вы мне немного позволяйте, я закурю сигаретка.
— Курите, нечего и спрашивать.
— Большой спасибо.
Он достал кисет из внутреннего кармана куртки.
— Значит, по воскресеньям она остается одна. Жалко, что по воскресеньям у меня как раз больше всего работы. С удовольствием зашла бы к ней на часок.
— О, она шьет, читает, думает, — проговорил старик, сворачивая самокрутку. — Сидит себе спокойно в кресле и шьет. Все перешивает, чинит. — Он поднял руку, показывая рукав куртки, латаный-перелатаный на локте. — И ничего нового не надо покупать до смерти. Только шить, шить, шить. — Шнейдер водил в воздухе рукой, будто делал стежки. — Одежда старая, Шнейдер старый и жена старая. Одежда хватит до смерти, Не надо тратить деньги — только шить, шить, шить.