Харикл. Арахнея

Беккер Вильгельм Адольф

— Она женщина, — ответил Эймедис, — а приказ царя повелевает мне наказать только мужчин. Я обещал ей помилование, если она во всём признается.

— И что же? — быстро спросил Гермон.

— Ни угрозами, ни обещаниями нельзя было ничего до сих пор добиться от этой страшной, наводящей ужас красавицы.

— И наверно, ничего не добьётесь, — уверенно ответил художник.

XXXIII

Лодка быстро доставила их на корабль Эймедиса. Ледши они там не застали: её отвезли на берег, где ей хотели показать тех, кого подозревали в том, что они служили проводниками мятежным галлам. Погруженный в глубокое раздумье, Гермон сидел на палубе, ожидая Эймедиса, которого задерживали на корабле различные служебные обязанности. Он думал о Дафне. Потеря дома, а может быть, почти всего состояния будет, наверно, большим ударом для её отца, но, превратись он теперь даже в нищего, это бы ничего не значило: есть кому позаботиться о нём и о его дочери. Он, Гермон, может вновь ваять, и каким счастливым будет он себя считать, если ему дана будет возможность отплатить человеку, сделавшему для него так много, за всю

его доброту. Ему бы казалось особенной милостью судьбы, если б всё до последней драхмы погибло в пламени, и тогда ему, только ему одному обязана была бы Дафна всем, и с какой радостью он будет работать, чтобы дать ей всё и окружить её той роскошью, к которой она привыкла. Все эти мысли так поглотили его внимание, что он даже на время забыл о том, что происходило там, на том страшном берегу. Подняв теперь голову, он увидал, что стрелки продолжают своё смертельное дело. Корабль Эймедиса стоял на якоре так близко к берегу, что Гермон мог прекрасно различать фигуры галлов. Одни из них, повинуясь присущему всем живым существам чувству самосохранения, спешили укрыться в такие места, куда не достигали стрелы, другие же, напротив, искали смерти и теснились на берегу. Какое ужасное, душу раздирающее зрелище, а вместе с тем какое обилие мотивов для него, художника! В особенности не мог он забыть одной сцены: два брата, прекрасно сложенные, с гордо поднятыми головами, подставили богатырские тела смертоносным стрелам; как храбро и отважно стояли они у самого берега, глядя вызывающе на неприятеля! Это был ужасный, мрачный сюжет, но достойный того, чтобы увековечить память о них с помощью своего искусства.

Только после полудня присоединился к нему Эймедис, освободившийся наконец от служебных дел. Несмотря на дождь и сильный ветер, они оставались на палубе. Что могла для них значить непогода? Один из них, вновь переживая прошлое, рассказывал другу о том, как ненависть этой оскорблённой женщины навлекла на него гнев и страшную кару Немезиды, и охватившее его при этом волнение мешало ему замечать её, а для Эймедиса, подвергающегося постоянно бурям и смертельным опасностям как на воде, так и на суше и теперь внимательно слушающего рассказ Гермона, погода не имела никакого значения. Да, совершенно такой, как её описывал Гермон, представлял он себе эту Ледшу. Ничего низкого, мелкого не могло быть в этой красивой, страстной женщине, которая, оскорблённая, не задумываясь, прибегала к защите грозной Немезиды и которой сильные грубые мужчины повиновались безропотно и охотно. Теперь ни для одного из них не могло быть и сомнения в том, что только страшная ненависть заставила биамитянку последовать за галлами и принять участие в нападении на Александрию. Ясным доказательством этого служило то, что прежде всего были разграблены дом Мертилоса, по слухам, всё ещё принадлежащий Гермону, и дом Архиаса, где, как она предполагала, могла находиться та Дафна, в которой она уже в Теннисе видела счастливую соперницу и которую тогда же возненавидела.

Короткий ноябрьский день быстро подходил к концу; дождь перестал; солнце, готовое закатиться, пробилось сквозь тёмные тучи и окрасило горизонт ярким пурпурным цветом, подобным зареву громадного пожара. Наступил момент заката: пламя потухло, и ночная тьма объяла море и песчаную косу. Карканье голодных ворон всё громче и громче раздавалось под ночным небом. Время от времени крики ярости и стоны отчаяния покрывали голоса птиц и шум волн. Изредка доносился с кораблей звук команды или пронзительный сигнал. На носу и мачтах судов засветились слабые огни, на берегу же господствовала темнота, только там, где были на скорую руку устроены укреплённые навесы для часовых, виднелся мерцающий свет фонарей. На тёмном до того небе загорелись одна за другой бесчисленные звёзды, и серебристый диск полной луны победоносно пробился сквозь облака, гонимые ветром. В конце первого часа после заката Эймедис приказал подать лодку; в полном вооружении, точно отправляясь в бой, он сел в неё, уговорив и Гермона надеть под хламиду панцирь и опоясаться коротким, но остро отточенным мечом. Хотя их должен был сопровождать отряд прекрасно вооружённых и храбрых македонских воинов, но кто мог заранее предвидеть исход этой поездки! Быть может, им придётся отбиваться от нападения пленников, ярость и отчаяние которых могли удвоить их силу.

Плоский берег, куда они вскоре высадились, был теперь освещён луной; чёрные высокие силуэты галлов резко выделялись на песке, на котором они стояли, сидели или лежали. На западной стороне косы небольшой холм наскоро окружили песчаным валом, за ним укрывались вооружённые воины и стрелки. Посреди холма возвышался поддерживаемый столбами навес; под этим навесом был проведён днём допрос, и признанные зачинщиками галлы, привязанные к сваям, ожидали своей участи. Там же находилась женщина; это была Ледша. Она сидела, прислонившись к низким сваям, окружавшим с внутренней стороны вал, хотя и не представлявший особенной обороны, всё же он обозначал место, до которого могли доходить пленники. Того, кто осмелился бы переступить эту ограду, ожидала метко направленная стрела македонского воина. И здесь, по крайней мере, не могла Ледша видеть того ужаса и смятения, которые господствовали там, на песчаной отмели среди галлов. Подойдя к ограде, Эймедис приказал сопровождавшим его воинам остаться позади неё. Указав рукой на сидящую Ледшу, он шёпотом сказал Гермону:

— Какой таинственной, клянусь поясом Афродиты, даже внушающей ужас красотой обладает эта женщина. Хотел бы я знать, для кого теперь эта Медея мысленно готовит новый ядовитый напиток?

Затем он поручил Гермону передать ей, что ей будет даровано прощение, если она согласится рассказать о том, были ли у галлов сообщники в царских дворцах, и назвать их. Но Гермон решительно отказался передавать подобные предложения гордой Ледше. Эймедис ожидал подобного отказа и выразил только своё намерение переговорить с Ледшей после того, как Гермон с ней повидается. Какой бы строптивой она ни оказалась, он хотел её спасти и помиловать уже ради своей матери, почтенной Тионы; поэтому Гермон должен ей только сказать, что военачальник не желает ей зла, а, напротив, хочет облегчить её участь. Пожав другу руку, он отправился осмотреть другие сторожевые посты. Никогда ещё, ни при какой угрожавшей ему опасности не испытывал Гермон такого сердцебиения, как в данный момент,

перед предстоящей ему встречей с биамитянкой. Нет, то, что привело его в такое волнение, не было уже чувством любви, ещё менее ненавистью или низким желанием дать почувствовать своему врагу, что месть её не удалась. Победителю легко быть великодушным, а ещё того легче, если он — художник и имеет дело с таким красивым противником, и Гермон должен был сознаться мысленно, что он никогда не видел Ледшу такой прекрасной, как теперь. Как красив был овал её лица, какой тонкий профиль и какими огромными казались её блестящие глаза, и при свете луны можно было различить её чёрные, густые, почти сросшиеся брови. Время как будто только увеличивало очарование этого прекрасного существа! Но вот она быстро поднялась и с какой-то лихорадочной поспешностью стала ходить взад и вперёд, но вдруг она остановилась; один из привязанных к сваям галлов, в котором Гермон узнал спасённого им когда-то Лутариуса, громко произнёс её имя и, когда она повернула к нему голову, воскликнул на ломаном греческом языке:

— Только ещё раз, один только раз, молю я тебя, приложи твою руку к моему лбу, а если и это для тебя слишком много, скажи мне только одно доброе слово, прежде чем всё будет для меня кончено. Я хочу только услышать, что ты меня не ненавидишь, как врага, и не презираешь, как собаку. Что тебе стоит это сказать! Только в двух словах скажи мне, что ты сожалеешь о том, что была так жестока со мной!

Она ответила резко и решительно:

— Одна и та же участь ожидает нас обоих. Когда настанет мой черёд и глаза мои закроются, тогда высшим наслаждением для меня будет мысль, что они никогда больше не увидят тебя, ненавистный безбожник!

Крик ярости вырвался из груди Лутариуса, и он с такой силой рванул за верёвку, которой был привязан к свае, что свая зашаталась. Ледша спокойно отвернулась от него и пошла под навес. В раздумье прислонилась она к одному из столбов, поддерживающих крышу, а художник с возрастающим вниманием следил за каждым её движением, полным благородства и изящества. Приложив руку к прекрасному лбу, смотрела она на луну. Гермон чувствовал, что ему уже давно следовало заговорить с ней, но окликнуть её, нарушить то мечтательное настроение, которое ею теперь овладело, казалось ему каким-то святотатственным поступком. Так, именно так должна была стоять Арахнея после того, как богиня в порыве несправедливого гнева ударила её, эту более искусную смертную! Как грозно сдвинулись её брови и нахмурился лоб, в то время как на губах появилась улыбка торжества, её прелестный рот полуоткрылся, и белые мелкие зубы, которыми когда-то так восторгался Гермон, заблестели. Подобно астрологу, который до последней возможности следит и старается удержать в своей памяти какое-нибудь необычайное явление, замеченное им на небе, тогда как надвигающиеся тучи грозят скрыть его от глаз наблюдателя, точно так же смотрел Гермон и старался запечатлеть в памяти её образ. В этой позе хотел он изобразить её, совершенно так, как она теперь перед ним стояла, без покрывала, сорванного, вероятно, во время преследования, с этими длинными распущенными волосами; да, он передаст даже её нос с лёгким изгибом вопреки древним правилам искусства, допускающим у красивых женщин только прямой нос. Но этот реальный образ так воплощал его идею, что малейшее уклонение от правды могло только повредить впечатлению. В течение нескольких минут стояла Ледша совершенно неподвижно, как бы повинуясь мысленному желанию художника, а тот, точно прикованный, не спускал с неё глаз до тех пор, пока Лутариус опять не позвал её. Тогда Ледша быстрыми шагами направилась в противоположную сторону к сваям, там она остановилась и заметила мужскую фигуру, наблюдавшую за ней. Она тотчас же увидела, что это был эллин. Чёрная борода украшала его красивое серьёзное лицо. На нём была хламида такого же покроя, какую она уже видела на другом, только у того не было этого короткого меча, привешенного по греческому обычаю к широкому поясу. Она вдруг почувствовала, как вся кровь бросилась ей в голову, и, боясь упасть, обхватила она обеими руками сваю, затем нагнулась вперёд всем телом, желая разглядеть того, чей вид привёл её в такое странное волнение. Громко, почти пронзительно прозвучал её голос, произнося имя Гермона.

— Ледша! — мягко ответил Гермон и, полный искреннего сочувствия, протянул ей обе руки. Она не обратила никакого внимания на это движение и тоном, в котором звучало непонятное для него самодовольство, проговорила:

— Как, и в несчастье посетил ты меня! Даже здесь ты, слепой, сумел меня найти!

— Охотнее увидал бы я тебя окружённой высшим счастьем, — сказал Гермон. — Но я уже не слепой. Бессмертные вновь даровали моим глазам способность наслаждаться твоей чудной красотой!

Резкий, полный злобы смех прервал его, и с трудом, точно задыхаясь, она произнесла несколько раз:

— Не слепой, больше не слепой…

Есть слёзы горя и слёзы радости; точно так же и смех, этот спутник радости, вырывается среди отчаяния и страдания. Этот смех отчаяния поразил сердце художника больнее, нежели самый дикий вопль ярости. Когда же Ледша произнесла: «Не слепой, выздоровел! Богат и видит, он вновь владеет глазами!» — тогда только понял он её вполне и мог объяснить себе её самодовольный тон, который вначале так удивил его. Не в силах произнести ни слова, он смотрел на Ледшу, продолжавшую говорить, изредка смеясь этим ужасным для его ушей смехом.

— Так вот какова карающая справедливость! Нас, бедных женщин, позволяет она попирать ногами, а сама и пальцем не пошевелит для нашей защиты. Моя месть! Как молила я и преклонялась перед Немезидой! Какую сладость испытывала я от сознания, что моя месть так хорошо удалась! И что же? Всё это было только ложь и обман! Слепой вновь видит! Тот, кто должен был погибнуть от отчаяния, тому дозволяют с мечом за поясом присутствовать при нашей гибели, наслаждаться нашим несчастьем! Слушай же, если только эта приятная для тебя весть не достигла ещё твоих ушей: я также осуждена на смерть! Но какое мне дело до себя, и разве я думаю о себе?! Наверно, менее, нежели те бессмертные, которых мы просим и которым мы молимся, думают о нас, оскорблённых и обманутых женщинах. Теперь только познала я их. Вот благодарность Немезиды за все мои богатые жертвоприношения. На пороге смерти ставит она на моём пути тебя, вероломного и безнаказанного. Я должна допустить самое ужасное для меня, а именно то, что ты, ненавистный, слепота которого являлась единственной радостью моей изломанной жизни, можешь дерзко тешиться моим видом и моим несчастьем.