Хинд

Мубаракши Лала

– Я, - легко согласился Шахин.

– Девушка, милая, и побольше спиртного.. И поменьше жирного, а шашлычок, суши и фруктов, фруктов..

– Спиртного что будем заказывать? – кокетливо спросили на другом конце провода.

– Вино, коньяк и.. – он понизил голос, чтобы Боря не слышал – ликёра бутылок где-то пятнадцать.

– По ноль три или по ноль пять?

– По ноль семь.

– Адрес доставки?

Он положил трубку стационарного телефона – Настоящий Боря, наверное, с бодуна завёл себе этот допотопный агрегат, на котором цифры крутить надо, и даже буквы обозначены. Советских времён. Хотешь изображать – поставь дореволюционной, а этот-то зачем?

– Нравится аппаратик? – спросили

его из-за спины. Испугаться не удалось, рефлекторно отреагировать ударом тоже. – До боли знакомые руки со следами сведённых татуировок подняли телефон и двинули назад-вперёд прямо перед его, Шахина, глазами.

– Нравится? – повторил свой вопрос Боря.

– Ну, ничего. Староват маленько..

Настоящий Боря усиленно закивал головой:

– Ему знаешь сколько? – и доверительно, словно желая сообщить некую тайну, - тридцать восемь! По нему звонила моя мама, когда была маленькой. Любимый мой, любимый.. И мама у меня любимая, любимая. Ты знаешь, какая у меня мама?

Зачем знать.. Шахин был лично знаком с худой, измождённой женщиной, посвятившей свою жизнь защите единственного сына от побоев её мужа, то есть Бориного отца:

– Я зачеем на тебе, зырааза, женился! – кричал тот пьяно-невменяемым голосом, размахивая дубинкой, внешне похожей на бейсбольную биту. – Я зыаачем за тебя отцу твоему деньги платил? Чтобы ты рожала здоровых детей! Много рожала! А ты?

Отец матери, к которому ходил он жаловаться на «дохлячку» и требовать назад хоть часть калыма, выставил зятя вон:

– Я тебе свою дочь отдал не для того, чтобы она в 12 лет беременела. Она не верблюд. Как ты говорил? Два года, говорил, после свадьбы, просто так пусть живёт.. А ты что? Ты председатель колхоза, тебе на ещё жену денег жалко? Раз уговор не исполнил, то за деньгами не ходи. Иди, иди, не возвращайся и жену свою ко мне присылать не вздумай – у меня в хозяйстве работники нужны, а не объедалы.

И Борин отец уходил, тихо злясь, что несмотря на весь свой авторитет не может просто убить «ненужный мяса кусок» - тесть работал на КГБ и в случае чего легко мог рассказать хотя бы о подпольной цехе производства шерстяной одежды, расместившимся в подвале дома его первой жены – старшей его на пять годов семидесятилетней старухи, которая ни рожать, ни радовать глаза не могла, а денег – денег проедала порядочно.

Пару раз случались у него благородные порывы – наслушавшись в колхозном клубе выступления очередного путешествующего по Союзу под видом передовика производства суфийского шейха, впадающего в экстаз прямо на сцене и уносимого с лекций в бессознательном состоянии на руках своих мюридов – отданных в услужение аульских мальчиков с испуганными глазами и голодным телом – мальчиков, впахивающих на всех тех, тогда ещё процветающих, рыбоконсерных заводах Дагестана, где числившийся на разных должностях шейх получал за них зарплату и пайки, - возвращаясь домой под впечатлением от иступлённых выкриков «Хакк, адалят, истина.. Познать истину, 77 раз скажи такбир.. Я Аллах, я грешен, Я Аллах, я презренен.. Борись с собой, нечестивец!» отец Бори чувствуя потребность в благих деяниях и поступках, по приходу сразу же лез в импортный холодильник, доставал оттуда растопленный, застывший в пол-литровой бадье курдючный жир и маслянистые, вынесенные из рабочей столовой, булочки с вареньем, ставил их на пол перед испуганной женой, приказывая:

– Ешь!

Потом, глядя, как она давиться и вырывает съеденное, недоумевал:

– Чё не ешь? Жирно же, жирно!

Она опять испуганно давилась, вырывала и обида брала верх.

– Есть не умеешь! Дохлятина. – Хлопала дверь и семнадцатилетняя девочка принималась тихонько плакать. Она опять была беременна, она уже знала, что ребёнок снова родится мёртвым – плод не выносил еженедельных побоев вниз, по животу;

ежедневного – без завтрака и обеда. Нереальностью представлялось ей теперь житьё в родительском доме – всего вдоволь, всё хорошо. Её принесли в жертву – в семье подрастало ещё пятеро детей и прокормить всех становилось тяжелее, тяжелее. Начальник службы, где работал отец – она не знала точно, где он работал. Никто в семье не знал. – В ответ на стыдливый рассказ своего подчинённого нахмурился и заметил лишь:

– О чём раньше думали? Нечего нищету плодить. – Ему было всё равно, его мучали другие проблемы. Он был не местный и обстановкой интересовался лишь по факту изъятия там ли, сям ли особо крупного груза контрабанды – груз обыскивался на предмет подстрекательских писем из-за рубежа, при необнаружении оных с торговца бралась взятка и он тихо-мирно отпускался в конечный пункт назначения – Алма-Ату, Фрунзе. В тот день, когда он подтолкнул отца её на продажу дочери, голова была занята сразу тремя – тремя женщинами. Любовница из Гагр требовала шкуру ирбиса; любовница из Телави не представляла жизни без медного браслета пятого века, найденного археологами при раскопках около дома её подруги в Мцхета; а жена – глупая голосистая певица – пригрозила не вернуться с заграничных гастролей в случае не предоставления ей – брошенной любовниц ради – содержания в 5 тысяч рублей. Не в год, в месяц. Он, конечно бы, желал видеть её мёртвой, а не мёртвой – так уехавшей, хоть во Францию, хоть в Антарктиду, но мысль о том, что произойдёт после её отъезда – а он знал, что произойдёт: «Асанишвили, объясните-ка нам поведение вашей жены и радуйтесь, если уберётесь от нас живым» не давала покоя, выводила из равновесия.

Ничего не добился отец её от Асанишвили, пришёл домой, а на следующий же день мать таскалась к фарцовщикам, покупая обновки старшей дочери.

Что бы продать подороже, надо одеть побогаче.

Покупатель не заставил себя долго ждать. Сколько-то там тысяч рублей – не много, не больше четырёх, - но зато какое стадо овец, согнанное с айлоков в долину, заполнило неширокую улочку, единственную в селе.

В тот день она в последний раз видела родителей, в последний раз ходила в школу. Назавтра муж сам пошёл к директору. Свидетельство об окончании шести классов развеялось по ветру, а вместе с ним, казалось, развеялись все радости жизни.

Когда слёзы иссякали, а шестидесятипятилетний мужик за стеной принимался громко храпеть, из чугунной кастрюли, вечно греющейся на еле горевшей печке, в бутылку наливалось молоко, в бутылку же бросались обрезки хлеба и заморённый рахитичный мальчик лет трёх несмело вылезал из стоящей в углу корзины. Его, непришедшегося по душе отцу, приходилось держать на кухне и выкармливать объедками.

По утру случались такие сцены:

– Гадёныаш, гаддёныш, - вопил её муж, потрясая ножом. – Какой, твою мать, светлый, ты от кого его нагуляла? От таможенного грабителя Асанишвили?

– Я тоже в детстве светлая была, это потом проходит, - пыталась оправдываться она, подставляя себя под нож, чтобы меньше досталось ребёнку, но нарывалась на окрик:

– Молчи! Этот притасканный гадёныш, этот уродыш не гордый сын Ала-Тоо, а Федя, Ваня или Боря.. Настоящий Боря! – вырывались вместе с плевком проклятия, прежде чем дурно пахнущий самокруткой председатель затерянного в Киргизии приграничного колхоза, отправлялся на работу.

Всё проходит, и это прошло. Настал час, когда ребёнок, до этого исподлобья косившийся на отца, ответил ударом на удар, словно примеряя неразвившуюся силу. Отец после избил его и выставил за дверь в темноту. На рассвете, всю ночь умолявшая разрешить впустить сына мать, обежала надломанной походкой двор, заглядывая под сложенные штабелями дрова – запасливый хозяин, и в хлев, к коровам, козам. Восьмилетнего сына не было нигде.