Хинд
Шрифт:
– От Горной Шории до крымских степей Лев Гумилёв отимел людей!..
– Да у него просто мать, якобы татарка, вот его через это комплекс, что не мусульманин. Татары же мусульмане..
– Татары – русские, считающие себя не русскими. В доказательство, что нерусские, полномасштабная стройка мечетей развёрнута..
– Я не люблю, когда меня перебивают!
– Какие проблемы, я не за всех татар-то..
– А мать у Гумилёва чистая немусульманка.. И для оправдания сего факта, раскинул чел мозгами, явил миру тенгрианство..
– Кому оно надо..
– От души кому-то профит. Недавно
– Да что в голову результат брать, тролли, небось.. Я вот во время жития своего в Казахстане – никаких тенгрианцев там не видал. Ни тенгрианцев, ни ваххабитов – кругом баптисты.. Слушай, а чё ты по площади пешкодралом туда-сюда был, где твоя тачка?
– У меня не тачка, а машина. Тачка в огороде обывателя. Машина на стоянке. Приехали, вот сюда заворачивай.
– Блин, гаражи, гаражи, сараи.. Где мы?
– Не важно. Вон туды чапай. Я в машине подожду – недостаточно важный птиц слышать, чё там у вас.
Ганжа не слукавил, назвав себя петербуржцем в четвёртом поколении – да, действительно, ещё его прапрадед, предварительно женившись, покинул берега Чёрного моря, чтобы перебраться в тогдашнюю столицу Российской Империи.
Такой поступок, по семейному преданию, был вызван необходимостью сохранить национальное самосознание – не отуретчиться, не отатариться – а остаться греками, что было довольно сложно, так как православные греки к грекам-мусульманам относились с презрением, греки-мусульмане предпочитали Османскую Империю и в Российской их было крайне мало, а тюркские языки значительно легче запоминались детьми, нежели сложные, архаичные диалекты древнегреческого.
Сам Ганжа, правда, в предание верил только наполовину, подозревая, что прадед вляпался в неприятную историю – возможно, убил жандарма или по ночам расклеивал на заборах революционные прокламации.
Как бы то ни было, в 1906-ом году переезд состоялся.
Однако жизнь на новом месте прапрадеду оказалась не под силу – и, он, решив, что лучше держать коров, кур, чем ютиться в грязной комнате верхних этажей доходного дома – переехал в деревню, где и обосновался прочно, так сказать, пустил корни. Деревню присоединили к тогдашнему Ленинграду только после войны, после войны же променяли Румовы добротный деревянный дом на четырёхкомнатную квартиру. Причина банальная: удобства. Бегать во двор среди ночи женщины Румовы больше не хотели, а мужчины Румовы ленились провести канализацию и водопровод.
Квартира явилась своеобразным компромиссом. Клан Румовых – его петербургская часть – ширилась, разрасталась, ветвилась, выросшие дети откалывались, меняя места обитания, а часто и веру на христианскую. Женились на девочках с Азова или из Грузии – после войны из Узбекистана; были времена когда в каждой из помещений квартиры – не только комнат, в кухне, ванной, балконе постоянно жили или подолгу гостили по 10-12 человек, в год рождения Ганжи, женщины Румовы одержали над мужчинами победу и, поправ гостеприимство, выкинули почти всех обитателей вон, поругавшись с таганрогской роднёй, поэтому сколько себя Ганжа помнил, в квартире проживали лишь его родители, бабушка, прабабушка и две сестры – Деметра и Наргиз.
Ганжа рос чувствительным ребёнком: плакал над сломанной игрушечной машинкой и намазанным йодом пальцем; когда сёстры огромными толстыми ногами: для него, двухлетнего, обычные люди имели вид колонн Акрополя - разрушали идя по комнате пирамиду из игрушечных кубиков - он впадал в уныние и по нескольку часов мог не реагировать на попытки его расстормошить. ” Ты не обижай братика, Нара?” -двадцатилетняя Наргиз тупо фыркала, уставившись круглыми глазами на мать:
“А кого мне обижать, тебя или отца что ли? Так вы ж
сдачу дадите…”
– Сладу нет с этой девчонкой, -махала рукой мать.
– Крестить - в монастырь её. Станет игуменьей - найдёт себе кого обидеть… Начинал отец, но видя непроницаемые лица домашних, замолкал.
– Это же против законов!
– жаловалась мать на мужа, знакомому актёру провинциального театра Узбекской ССР, тоже греку, записанному в паспорте крымским татарином, подрабатывающему выводителем джиннов.
– Мусульманина никак нельзя крестить!
– Никак нельзя,- поддакивал актёр басовито - давайте сорок-сто рублей, справлюсь как-нибудь с вашей.
Она давала, он слюнявя, прятал деньги в портсигар и добавлял : Утешение в младшей дочери найдёте.
Она шла домой, успокоенная, но словам актёра неверившая.
Младшая Деметра была не многим лучше.
– Папа! Я хочу в круиз – Швеция, Финляндия, Дания.
– Нету никаких круизов, не устраивают же – мать повышала голос.
– Не врите! Мои одноклассницы. А я?! Папа, па-апа, ну выбей, а? Ну всё равно, перестройка, всё равно тебя скоро попрут отовсюду, па-апа.
– Денег нет.
– Взятки возьми, па-апа, ну всё равно, перестройка же, тебя скоро посадят – борьба с коррупцией, говорят.
Румов не брал взяток; более чем хорошей зарплаты в 600 рублей не хватало даже на модную одежду дочерям: Деметра не ехала в круиз и, отчаявшись, искала деньги в других местах.
Мать поймала её за руку в буквальном смысле – на одном из вокзалом увидела обхваченное знакомым браслетом запястье и пальцы дочери, держашие чужой кошелёк.
Отцу ничего не было сказано, воровать Деметра, равнодушно отреагировав на слёзы матери и бессильные крики брата – Наргиза сказала, что не верит в сплетни про сестру, Элена ещё была мала, не перестала; то ли она отличалась талантом быть непойманной, то ли заимела знакомых в милиции; никто не знал.
Мать пробовала обратиться к актёру, но тот посмотрев на фотографии Деметры, джиннов в ней не обнаружил, продолжил лечить только Наргизу.
Лечение помогало – на щеках Наргиз начинал играть – заигрывал румянец, а сама она делала по дому свою часть работы без напоминаний, больше смеялась, меньше недосыпала, меньше прогуливала занятия в университете – в 22-а года, сообразив, что девушка за 20 без занятий становится почти старой девой, поступила на учительницу математики.
Мать не интересовалась методами «лечения», отец вообще был не в курсе. Гроза разразилась позже.