Хинд
Шрифт:
Вначале Наргиза, и без того не худая, довольно заметно пополнела – не просто пополнела, а раздалась вширь, а в ногах как будто отекла.
Затем провинциальный актёр неожиданно оказался женатым на еврейке и уехал в Израиль.
А ещё через месяц отец голосом не терпящим возражений велел рожать. Аборт на 6-ом месяце – убийство.
Наргиза грозилась повеситься, кричала о позоре родить вне брака: отец стоял на своём.
Мать сжалилась над дочерью и нашла где-то среднееазиатскую цыганку – то ли люли, то ли мазанг. Та дала густую настойку, пахнущую орехами,
Случился выкидыш. Не знающий истинной причины произошедшего отец без конца делал дуIаъ о здоровье дочери.
Ганжа знал, попытался рассказать – мать вовремя вмешалась и всё закончилось тем, что его подняли на смех.
Наргиза отходила тяжело, с осложнениями, несколько раз лежала в больнице. Там однажды и случилась с ней ещё худщая беда:
Подробностей не знали, но в общих чертах дело выглядело следующим образом: вышла погулять, зашла в работающую церковь и поговорила со священником о прерывании беременности. Что за разговор вышел, чем начался, чем закончился – тайна, но после этого, выписавшись из больницы, вначале долго она читала православную литературу, а потом, вместо того, чтобы окреститься – запила.
И ушла в разгул.
Теперь она подвозилась домой на белом мерседесе поздно вечером. Водители – всякий раз другие – были всегда пьяны, машина – всегда одна и та же – дребезжала, как стекляшки, брошенные в консервную банку.
Ганжа не знал, что ему делать с сестрой. Выгнать из дома всем – и ему было жалко, до битья унижаться не хотелось. Отец, не поступивщись принципами, прекратил разговаривать с Наргизой и ночью, когда она, пьяная и весёлая, входила в дом, громко хлопая дверью, изображал спящего, в то время как его жена суетливо вертелась вокруг дочери.
– М-мама, я в п-последний р-раз. – Всхлипывала Наргиза, валясь на непослушных ногах на пол и засыпая тут же, зажав в кулаке угол вязаного половика.
Мать звала Ганжу, Ганжа на глазах у матери, обступающих с боков сестёр тащил Наргизу в комнату, на кровать, под неперестающий срывающийся лепет о последнем разе. Во время этого полутораминутного пути от двери до двери по коридору царило настолько сочувственное молчание, словно и мать, и Элена, и Деметра – все верили, что раз действительно был последним, а не очередным.
Утром за завтраком делали вид, что всё как обычно – Наргиза к завтраку не выходила, просыпаясь лишь после обеда – об этом узнавали по стремительно мелькающей тени, стуку задвижки в ванной: Наргиза красилась перед вечером, не смывая с себя вчерашнюю косметику, отчего её полотенце в ванной постоянно сверкало сочетаниями всех цветов, случающихся в коллекциях теней, туши и помад.
По колдунам мать больше не ходила, к люли тоже не обращалась. В ход одно время пускались самодельные туморы, но и они оказались неэффективными. Разочаровавшись в магии, семья с ужасом ожидала развязки.
– Может, мы плохо молились АллахIу? – спрашивала Элена, но вопрос повисал в воздухе – лица родителей, сестёр выражали мрачное сознание покорности судьбе.
– Разве можно молиться АллахIу за пьяницу?
– АллахI и так знает. Он на небе. – говорил им Ганжа, если случалось ему присутствовать при этой сцене, на что сёстры отскакивали друг от друга словно ошпаренные; они побаивались брата за молчаливость.
Шло время. Советский Союз давно прекратил существование, отец пытался основать свой бизнес – прогорел, опять пытался – и опять прогорел, не дал пропасть семье работая то в одной, то в другой фирме директором чего придётся, полностью разуверившись в честности окружающих и ненавидя тех, кому в жизни повезло больше.
Мать приняла христианство, часто совершала поломничества к мощам, чудотворным иконам, стараясь выпросить у Всевышнего восстановления разрушенного семейного покоя.
Деметра корпела над учебниками – школа, институт, аспирантура. Тоже педагогический – но не математика, а филфак.
Нагриза с грехом пополам получила высшее образование, но образ жизни остался прежним – только теперь регулярно случались у неё периоды депрессии, во время которых она сидела, заперевшись в своей комнате, месяцами ни с кем не разговаривая.
Элену – самое красивое создание, когда-либо рождавшееся в семье, с лицом греческой статуи – пришлось забрать из школы, оформить экстернат и совместными усилиями Ганжи и Деметры пытаться натаскать на элементарные темы - хоть это и не было явно заметно со стороны, но Элена была непроходимо тупа. Мать не показывала её врачам, боясь диагноза “олигофрения”, впрочем, скорее всего, безосновательно – дочь усваивала всё, но ей требовалось на это значительно больше времени.
Летом всей семьёй выезжали на дачу в Ленинградский район, два раза были в Эстонии и раз десять – в Финляндии.
В 2005-ом году, Финляндии же его родители познакомились с семьёй из Турции – греки по происхождению, они считали себя турками, но всё же, заслышав греческую речь, сами подошли к сидевшим в кафе Румовым и на турецком спросили, знают ли они кого-нибудь в Трабзоне.
В Трабзоне Румовы не знали никого, но Румов-отец немного говорил по-турецки, а работающая по контракту в Финляндии семейная пара – по-русски. Завязалось довольно тесное общение, главным образом обусловленное тем, что у новых знакомых оказалось мало родственников и один-единственный ребёнок – дочь.
– Если они согласятся отдать её за Диму, то всё что у них есть – а они не бедные, отойдёт после их смерти нашему роду. Мне кажется, стоит попробовать. – сказала Румова-мать в тот же день и муж с ней согласился.
Ганжа воспринял знакомство с Айтен спокойно – она была откровенно некрасива лицом, но с хорошей фигурой и это его устроило. Родителей же Айтен устроили Румовы; а Айтен – то, что когда она вместе с Ганжой шла по улице, на них оборачивались люди – как и небольшом дождливом приморском городе, где она жила, так и в Санкт-Петербурге.