Холод
Шрифт:
Я отказался от соблазнительной мысли натянуть на себя свои ватные штаны и серую толстовку, – если дежурный утром спалит, а он обязан вскочить раньше всех и произвести визуальный осмотр личного состава, мне начислят штрафной балл и назначат отработку. А мне сейчас, когда навязчивая мысль всё кружится, всё манит своей зазывной, кажущейся простотой и очевидностью, то приближаясь, то снова исчезая в моём затуманенном сознании, – это совсем не нужно.
Просто я вдруг совершенно отчётливо понял, что нужно бежать на Юг. От этой мысли мне и страшно, и в то же время удивительно спокойно. Как будто я очень долго искал ответ на главный вопрос и, наконец, нашёл. Мне даже стало
Помню, что я ещё какое-то время прислушивался к внутренним и внешним ощущениям, – если не брать во внимание, как всхрапывает Лёха по прозвищу Полкуска и сопит Сенька Мороз, а эти звуки практически неизменны из ночи в ночь, – была полная тишина.
Я представляю, как мы с мамой идём по залитой солнцем дорожке, что ведёт к морю и засыпаю с блаженной улыбкой на лице. Мама – красивая и румяная, в летнем платье, жмурится от яркого солнца и что-то тихо говорит мне. Но шум прибоя нарастает, я не могу разобрать её слов, а она вдруг отпускает мою руку и медленно уходит. Я бегу за ней и кричу: «Мама! Не уходи, пожалуйста!» Она оборачивается и на щеках её появляются такие родные, такие милые ямочки, а я вспоминаю, что так давно не видел маминой улыбки.
– Ты должен быть сильным, сынок… – произносит она грустно, и образ её начинает медленно растворяться. Я бросаюсь к ней с криком, пытаясь остановить, задержать, если не в руках, то хотя бы в своём сознании, мне снова холодно, мне страшно до чёртиков, мне кажется, что мама прощается со мной навсегда…
От этой пронзающей насквозь всё моё нутро мысли, я вдруг просыпаюсь, словно от толчка. Я понимаю, что шум, который я слышал в своём забытьи, производил вовсе не морской прибой, а ветер, бешеный, сорвавшийся с цепи ветер, завывающий снаружи. Наверное, я кричал вслух, потому что кто-то недовольным голосом советует мне заткнуться по-хорошему.
Не знаю, сколько времени прошло. Может быть пятнадцать минут, а может час… Я перевожу дух и стараясь не всхлипывать, тщательно вытираю краем одеяла мокрое лицо. После этого я уже принял окончательное решение…
2.
Я снова начинаю мёрзнуть. В спальном помещении – полумрак. Если бы не это обстоятельство, мне кажется, я смог бы при каждом своём выдохе, видеть пар белесыми облачками вылетающий из моего рта.
Койки стоят у нас в два этажа, двадцать с одной стороны двухстворчатых дверей, ещё двадцать – с другой. Моя кровать почти в центре, на втором этаже. Узкое окошко, в виде длинного прямоугольника расположено слева, точно посередине между нижней спинкой моей кровати и верхней Андрона Пахомова, молчаливого, угрюмого парня, чья койка находится сразу за моей. Несмотря на то, что в окне двойные рамы, плотно законопаченные ватой, оклеенные бумагой в несколько слоёв и толстенные стёкла, на него даже смотреть холодно. Потому что сразу представляешь, что творится там, снаружи. Я изо всех сил стараюсь не смотреть на окно, но взгляд помимо моей воли, то и дело обращается туда.
Окно мутно подсвечивается старым фонарём, стоящим у входа в спальный корпус и мне кажется ещё немного и оно начнёт звенеть от промозглого и заунывно-холодного ветра, беснующегося снаружи.
Я плотнее укутываюсь в синее, солдатское одеяло и пытаюсь дотянуться носком до чуть тёплой батареи, увешенной носками и трусами. Что-то тяжёлое и влажное падает мне на ноги. Это то, что не поместилось на сушилках. Но неважно, где вы будете сушить свои вещи. Одинаково плохо сохнут они везде.
Это происходит из-за сырости, от которой невозможно скрыться. Разве что в котельной, но туда таким салобонам, как я, ходу нет. Сырость пришла вместе с холодом и расположилась у нас по-хозяйски. Если честно, то я даже не знаю, что хуже: сырость с её чёрной плесенью, тяжёлым, удушающим, густо-сырым запахом или стылый, парализующий движение и даже всякую мысль холод, от которого, как и от сырости невозможно укрыться нигде.
Холод пробирает непросто до костей, до самого мозга. Он блокирует любой порыв к активности. Я когда-то читал фантастический рассказ, где люди на космическом корабле долгое время находились в анабиозе. Это такое состояние, в которое вводится организм для приостановки и как бы замораживания его жизнедеятельности. Мне почему-то кажется, что оно очень похоже на наше теперешнее. Поэтому мне даже нравится, что мы так много работаем и тренируемся. В мастерских и спортзале хотя бы на время забываешь о холоде.
В мастерских, все мы подчиняемся воспитателям, они выдают наряды, следят за дисциплиной и выполнением нормы. На втором месте физподготовка. С пятого класса, вводятся нормативы, которым необходимо соответствовать. Те, кто с этим не справляется, получают штрафные баллы и отрабатывают их на самых унизительных работах: уборке территории, классных помещений, навоза на ферме; а ещё в прачечной, на сортировке грязного белья и чистке санузлов.
Уроки, понятное дело, у нас тоже проводятся, но роль учёбы всё-таки третьестепенная и носит больше, как бы это сказать, прикладной характер.
Вообще распорядок наш такой: после шестичасового, ежедневного подъёма, утреннего построения, часовой спортивной разминки и завтрака, мы занимаемся в школе с девяти утра до часу дня. После чего мы оставляем учебные классы вплоть до завтрашнего дня, идём в столовую на обед, а затем до пяти вечера трудимся в мастерских.
Очень быстро покончив с лёгким ужином, с шести до половины девятого мы переходим под руководство тренеров и занимаемся в спортзалах под наблюдением всё тех же воспитателей, многие из которых являются чернопогонниками. С половины девятого до половины десятого – политчас, после чего – 30 минут личного времени до отбоя: привести себя или вещи в порядок, постирать, написать письмо. Но последнее делают только младшие, пятиклашки, например. У нас почти никто писем не пишет, даже те, кто из-за штрафных баллов оказывается в красной зоне. Потому что всё исходящее из учреждения проходит чернопогонную цензуру. А кому охота, чтобы твои письма читали?
Итак, я принял решение бежать на Юг. Учебный год всё равно скоро заканчивался, мы уже были аттестованы, и со дня на день должна была начаться трёхмесячная трудовая практика.
План мой в самых общих чертах – выглядел так: самое главное, и оно же самое сложное – это добраться до любой населённой точки Большого Юга и разыскать дядю Андрея. Он ведь не может жить там с семьёй нелегально, на политчасе нам рассказывали, что все беженцы, желающие получить официальный статус, обязаны пройти регистрацию.
Конечно, иммиграция не приветствовалась, но и не воспрещалась, как ещё недавно. И хоть таких людей, решивших переехать на ту сторону Юга, всё ещё называли предателями, но поезда с беженцами, ходили исправно, не реже двух раз в месяц.
И ещё: мой дядя Андрей – не предатель, я это точно знаю. Он просто не был согласен с тем, что стало происходить в стране. И он пытался говорить об этом, но ему не давали. Его сняли с работы, дважды арестовывали, а потом вообще предложили уехать. Он так и поступил. Я думаю, не потому, что он испугался. Дядя Андрей пошёл на это ради своей семьи.