Холодные сердца
Шрифт:
– Тоже выбрался.
– И тоже подышать?
– Именно этим и занимаюсь.
– Ну, надо же! Чиновник для особых поручений вдруг, в середине недели, бросает все дела и едет дышать воздухом на залив. Я так и подумал.
– Вот видите, как все быстро выяснилось.
– О, я не сомневался. Кстати, а что вы делали в пролетке с приставом?
– Недельский покатал меня по-дружески. Такой замечательный человек. Что любопытно: тоже ротмистр. Какое совпадение.
– Вы уж познакомьте. Может, и меня покатает.
– Это традиция местной полиции. Стоит кому-то приехать из столицы, так его без устали катают. Непременно познакомлю.
– Надо же, как интересно.
– Вы еще не догадываетесь, как это интересно. Уж вас-то пристав примется катать до полного истощения лошади. Такая важная персона не каждый день посещает уездный городок.
Леонтий смахнул с лацкана невидимую пылинку.
– Да что вы, Родион, какие мы важные, самые рядовые обыватели на свежем воздухе. Самые обыкновенные.
– Кто бы в этом усомнился? – спросил Ванзаров. – Буквально верю в это, как в саму истину. Чем же еще заняться ротмистру Разведочного отдела Генерального штаба[5], как не дышать воздухом.
– Совершенно не понимаю, о чем это вы, – ответил Леонтий, оглядываясь по сторонам. – Нет никакого Разведочного отдела. Нас категорически не существует. Вы же это прекрасно знаете. И могли бы знать еще лучше, если бы согласились к нам присоединиться. Кстати, предложение до сих пор в силе. Нам нужные такие светлые головы, как ваша. Это я так, на всякий случай.
– Сердечно благодарю. Мне особо лестно слышать это от вас, ротмистр.
– Так что же?
– Отвечу, как и прежде: пока не готов. Видите, какая у меня вольготная служба: на свежем воздухе, и никаких нервных потрясений.
– Кстати, о потрясениях. Что вы делали в том домике?
– Вот в том? – Ванзаров указал через дорогу.
Леонтий шевельнул пальцем в противоположную сторону.
– Вот в этом, на Парковой улице.
– Ах, в этом. Зашел узнать, нельзя ли снять комнату на недельку.
– И как? Успешно?
– К сожалению, уже занято.
– Какая незадача. И у такого таланта. Просто не верю ушам своим.
– Вы меня переоцениваете, – сказал Ванзаров. – Зашел в первый попавшийся дом.
– И чем же вам приглянулся этот обветшалый сарай?
– Романтическое местечко. И пляж рядом.
– Пляж, значит… – сказал Леонтий. – Вот что, Родион, наша маленькая дуэль доставила мне истинное наслаждение, готов продолжить ее в любом месте и в любое время, лучше под водку с закусками, но обстоятельства таковы, что я должен спросить вас прямо…
– Ни в чем себе не отказывайте, ротмистр.
– Что вы делали в доме инженера Жаркова?
Ванзаров оглянулся, словно хотел проверить, на месте ли дачка, не развалилась ли, не исчезла, как дым.
– Это официальный вопрос?
– Пока дружеский, – ответил Леонтий.
– В том смысле, это ваш личный интерес или несуществующего отдела?
– У нас личное неотделимо от служебного.
– Хорошо, так и быть. Но только в обмен на маленькую услугу.
– О! Родион! Узнаю ваши приемчики. Не можете не торговаться, как мелкий лавочник. Ладно, только из дружеских чувств. Чего желаете?
– Расскажите, чем вызван ваш интерес к Жаркову.
– Хорошо… Это все?
– Еще кое-что, – Ванзаров скромно потупился. – У вас же удостоверение генштаба при себе? Чудесно. Помогите мне без лишних проволочек попасть к директору Оружейного завода.
– Я буквально преклоняюсь перед вашей наглостью, Родион, – сказал Леонтий.
– И тогда я выложу все, что знаю. Слово чиновника для особых поручений, – Ванзаров, как скаут, поднял два пальца.
– Даже не знаю, что лучше: то ли арестовать вас, то ли согласиться…
– Решайтесь, Леонтий, друг мой. Хозяйка уже поглядывает в нашу сторону. Еще немного, и нас настигнет пытка горячими блинами.
– Даже не знаю, зачем я это делаю…
Ротмистр подхватил Ванзарова под руку и потащил в сторону от пляжа.
Катерина Ивановна проснулась в чудесном настроении. Во всем теле была легкость, а на душе радость. Она потянулась в мягких подушках, ощущая сладкую упругость каждого изгиба и силу молодого, здорового организма. Она представила себя со стороны картинно возлежащую в тонкой сорочке, которая не скрывала грудь и холеные бедра, представила, как на нее могли смотреть чьи-то нескромные глаза, и она бы не знала о них, а только чувствовала чей-то взгляд. Впрочем, представила и другое, что невольно впорхнуло в голову. От таких мыслей она пришла в легкое волнение, даже не волнение, а приятное возбуждение, согнавшее остатки сна. Катерина Ивановна решительно не умела волноваться, и даже не знала, что это такое: тревожиться о чем-то или о ком-то. Она твердо знала, что если миру и людям была подарена она, такая, какая есть, во всем великолепии, то волноваться должны все другие, а ей полагается наблюдать за тревогами смертных, порой от скуки, а порой для развлечения.
В окно дул приятный ветерок. Катерина Ивановна спорхнула с кровати, накинула длинный шелковый халат, расписанный длиннохвостыми птицами, легкомысленно распахнутый на груди. В других местах в подобном виде дама не то что из дома выйти не посмеет, в гостиной не появится. Но в нашем дачном городке нравы простые. Катерина Ивановна вышла во двор, где пыхтел самовар в тени сосен, а ее любимое кресло было придвинуто к чайному столику.
Авдотья резала сыр, вздыхая и еле слышно бурча, словно жаловалась на жизнь тяжкую свою и общее несовершенство бытия.
Катерина Ивановна легонько щелкнула ее по уху от игривого избытка чувств и бросилась в кресло. Она закинула ногу на ногу, халат послушно съехал, открывая не только голые щиколотки, но и колени, и даже немного больше, уже совсем на грани приличий.
– Доша, ты чего такая хмурая?
Кухарка опять тяжко вздохнула, налила в кремовую чашечку заварку, долила из самовара кипятку и поставила перед барышней.
– Что только творится… Боже ж ты мой…
Намазав тонкий слой утреннего масла на сдобную булку, Катерина Ивановна добавила сыра, ветчины и сдобрила горчицей. Откусив, она с аппетитом принялась жевать бутерброд, сделавший бы честь любому артельщику.