Хотеть не вредно!
Шрифт:
Манька пожала плечами и ушла в свою комнату с оскорбленным видом. Ленка совсем расстроилась. Швыряя вещи, она крикнула в сторону детской:
— Сережа не звонил?
— Нет, — крикнула в ответ Манька.
Я чувствую себя предательницей, но ничего не могу с собой поделать. Пряча глаза, с деланной беспечностью говорю:
— Лен, я пойду немного прогуляюсь, ладно?
Я натягиваю полусапожки и чувствую грозу. Ленка выросла передо мной, пылая праведным гневом:
— Ты знаешь, что у нас в поселке ходить страшно по ночам? Каждый день кого-нибудь убивают, горло перерезают. Кошмар что творится. Молодежи делать нечего, обкурятся и — на подвиги. Каждый день кого-нибудь да грохнут! И куда же ты собралась на ночь глядя, можно узнать? И где была в ту ночь?
— Лен, я только прогуляюсь. Ты не закрывай дверь, ладно? Если вы уснете, я не хочу вас будить.
Я выскальзываю за дверь, чтобы не длить разбирательства. Ленка строго смотрит вслед. Потом спокойно произносит:
— Ты обещала мне все рассказать.
— Обязательно расскажу, — киваю я согласно и, облегченно вздыхая, несусь вниз.
Выйдя на темную улицу, я засомневалась: не дала ли маху. Во-первых, страшно. Идти придется по глухим местам, пустынным, опасным. Во-вторых, зачем я иду? Ведь дала себе обещание больше не видеться с Борисом. Что если он сейчас не один? Что я скажу ему? Боже, какая идиотка! Веду себя, как подросток. Пока эти мысли вертелись в голове, ноги делали свое дело. Я неслась по уже знакомым ухабам и колдобинам, вдыхая морозный воздух и выдыхая его с облачком пара.
Целый день меня преследовало желание пойти к Борису и объясниться с ним. Сказать, что я вовсе не такая, как он мог подумать после нашей ночи. Надо поговорить с человеком, узнать его немного. Хотя нет, зачем узнавать? Я же уезжаю. Но нельзя уехать вот так внезапно, даже не попрощавшись. Нет, до чего я дожила! Крадусь ночью по улицам к одинокому мужчине. Сама иду. Однако я буду держать себя в рамках приличия, ничего не позволяя. Поговорю с ним, попрощаюсь. Все в пределах дозволенного. Может, Бори и дома-то нет, уехал к семье или еще где. Я же ничего не знаю про него.
Я почти у цели. Занятая внутренним сложным, диалогом не успела испугаться всерьез. Вот желанный вагончик, в окне неяркий, приглушенный свет. Значит, Борис дома, уже это вселяет надежду. Я чувствую, как начинаю дрожать, словно кошка под дождем. Была секунда, когда я чуть не развернулась и не дала деру. Глупо. Раз пришла, надо стучать и входить. Я прислушалась, прежде чем поднять руку. Полная тишина. Уже поздно, может, он спит?
Неожиданно дверь распахнулась перед моим носом, и я чуть не свалилась со ступенек. Борис, на котором были только черные джинсы, отступил назад, давая мне возможность войти. Еще у него было усталое небритое лицо, но глаза улыбались. Я не нашлась, что сказать, и молча уткнулась ему в грудь, вдыхая уже родной, неповторимый запах его кожи. Он бережно обнял меня и тихо сказал:
— Я уж думал, ты больше не придешь.
— А поискать меня в голову не пришло?
— Я боялся, что ты уже уехала. Ты же не сказала, когда уезжаешь.
— Скоро, — ответила я и тут же отрезвела, вспомнив о своей миссии: произвести добропорядочное впечатление.
Решительно отстранившись от Зилова, я прошлась по комнате. Он, видимо, лежал до моего прихода на неразобранной постели и читал. Я посмотрела на обложку: Николай Гумилев. Борис, натягивая тельняшку, смущенно произнес:
— Вот, решил почитать, раз твой любимый поэт.
— Понравилось?
— Стоящий мужик. Мне никогда не нравились стихи, но эти…
— Конечно, это совершенно мужская поэзия.
Стараясь держаться от него подальше, я стала рассматривать аудиокассеты, валяющиеся возле магнитофона. Среди произведений популярного здесь блатного жанра, который в последнее время по невежеству определяют как шансон, а я называю "Владимирским централом", я неожиданно обнаружила любимый альбом Николая Носкова "Дышу тишиной". Показываю Борису:
— Здесь есть романс на стихи Гумилева.
— Давай поставим, — предложил Борис.
— Нет-нет! — испугалась я, прекрасно зная, как на меня действует эта музыка. — Давай лучше Владимира Семеновича! Тут у тебя хороший подбор.
Однако Зилов уже вложил кассету в магнитофон и нажал кнопку. Сильный сиповатый голос бывшего рокера запел пронзительно-романтическую композицию "Дышу тишиной". Сколько я грезила под эту мелодию, слушая ее перед сном! Совершенно, как шестнадцатилетняя школьница! Уместно ли это для дамы моего возраста? Или наоборот, пора? Моя мама в свое время на уговоры прочесть что-нибудь из того, что я читала — всякую приключенческую и романтическую чепуху — кокетливо отвечала:
— Я еще не в том возрасте, чтобы возвращаться к сказкам.
А ведь ей тогда было, сколько мне сейчас.
Конечно, деловой практический настрой сразу испарился, я почувствовала себя женщиной, желавшей сейчас только одного: приникнуть к возлюбленному и никогда с ним не разлучаться.
— Что ты делал эти два дня? — решаю я завести светскую беседу, чтобы подавить неуместные желания.
— Ждал.
Я поднимаю на него глаза и тут же опускаю, краснея: очевидно, на Бориса тоже воздействует музыка.
— И все? — предпринимаю я еще одну попытку предотвратить неизбежное.
Он лукаво улыбается:
— Не помню, — потом уже серьезнее добавляет. — Не поверишь, боялся выйти из дома: вдруг ты придешь. Даже в магазин не ходил.
Я пугаюсь:
— Два дня сидишь голодный?
— Да нет, что-то было у меня.
Он подошел совсем близко, это опасно. Я медленно отодвигаюсь. Взгляд падает на гитару, я беру ее в руки.
— Ты играешь?! Как раньше?
— Сегодня как раз подобрал одну песню. До этого сто лет не играл.
— Споешь?
— Спою еще. Иди ко мне.
— Нет.
Борис улыбается:
— Может, записку принесла, как тогда?
Я театрально возмущаюсь:
— Нам же не шестнадцать лет!
— Вот именно.
Зазвучал романс на стихи Гумилева.
Однообразные мелькают
Всё с той же болью дни мои,
Как будто розы опадают
И умирают соловьи.
Я вспомнила одного студента, который, не надеясь сдать зачет, вышел из положения оригинальным способом. Он выучил этот романс и спел для меня. Расчет был точный: у студента оказался чудесный, чувственный голос, я, конечно, тут же растаяла и поставила ему зачет.