Хозяин Колодцев (сборник)
Шрифт:
— Нет… Но она умирала счастливая. Я клянусь тебе, Игар.
Илаза умрет в одиночестве.
Он глухо, отчаянно, насмерть боролся с приступом совсем уж тошнотворной тоски; Скаль стоял рядом и смотрел. Он многое здесь повидал за этот год; видывал, наверное, и новичков, еще только тронутых болезнью, не умеющих поверить в свою судьбу, вопрошающих истерически за что, а почему именно я?!
— Вставай, Игар…
Что-то в этом голосе заставило его похолодеть. Скаль сейчас решит за него, и правильно сделает… Но как это бывает, посвящение в болезнь?! Разрешение вопросов, нисхождение судьбы… как?..
— Вставай, Игар… Солнце садится. Пойдем.
Стражей было пятеро, и все они то и дело поглядывали в сторону Пещеры. Безумец, стремящийся туда, заслуживает наказания; всякий же, выходящий оттуда, смертельно опасен. Его нельзя касаться, его надо загнать обратно, а лучше убить и тело сжечь…
Вот только обитатели Пещеры предпочитают, как правило, жизнь, даже жалкую, даже мучительную. Обитатели Пещеры очень редко лезут под стрелы — ну разве что помутившись в уме, от полного отчаяния…
Этот, страшный, как ночной кошмар, возник внезапно и ниоткуда. И он не был сумасшедшим — он был из тех, что тянут за собой других. В болезнь, в могилу, протянуть руку и схватить, и стражник, дежурящий на рубеже, в секунду превращается в узника, жалкое бесправное существо, обреченное на медленную смерть…
В стане возникла паника. Этот, явившийся из страшных снов, подволакивал ногу — но бежал все равно быстро, за ним развевались по ветру ленты грязных бинтов…
Потом оказалось, что в него трудно попасть. Он знал, как летают стрелы, он ни на мгновение не оставался на прямой — метался и уворачивался, хоть и казалось, что вся его нелепая фигура вот-вот развалиться, как башня из песка.
Потом его, наконец, достали, и сразу тремя стрелами. Несколько тягостных мгновений он продолжал бежать с торчащими из груди древками — а потом тяжело рухнул на колени, и рыжий стражник Вок, пьяница и забияка, клялся потом сотоварищам, что, умирая, пришелец из Пещеры улыбался и говорил: Каммиа…
А парня заметили слишком поздно. Поздно заметили парня, и не помогли ни стрелы, ни копья, ни изнуряющая погоня через холмы и колючий кустарник, ни прочесывание близлежащей рощицы — сгинул парень, растворился в наступившей ночи, и, скрежеща зубами, весь наряд поклялся друг перед другом никому ничего не говорить — потому что даром, выходит, селяне деньги платят, за ротозейство и поплатиться можно, упустили ведь, не шутка…
Не шутка, и когда рыжий Вок все-таки проболтался по пьяной своей привычке, всем, ходившим в тот день на пост, пришлось держать ответ. Все пятеро в скором порядке убрались, оставив в общинной казне немалый штраф, а на улицах поселка Утка — страх и настороженность; только косоглазая старуха, жившая в крайнем от дороги доме, ничего не боялась.
На чердаке у нее лежал в соломе подранок. Тот самый парень, из плеча которого она вытащила арбалетную стрелу.
Илаза, наконец, запнулась. Даже с Игаром… даже с ним ей не приходилось говорить так долго и так откровенно. С Игаром было достаточно взгляда, запаха, прикосновения… А сегодня она говорила долго, и произносила вслух слова, которые до того не смела сказать даже в мыслях. И вот — ее мать стоит перед ней, как живая, а вместе с матерью и Ада, и солнечный луч в пыльной комнате, и духота цветков стремянника, так хорошо изводящего прожорливую моль…
Она вспомнила то, о чем давно уже решила никогда не вспоминать. Зачем? Чтобы разбередить рану? Чтобы развлечься, прогнать скуку? Чтобы вызвать у этого, в ветвях, жалость?!
Полная откровенность может быть так же отвратительна, как прилюдное удовлетворение плотских потребностей. Сродни самобичеванию; возможно, она хотела наказать себя? Своей исповедью загладить… что?
— Можно спросить?..
Она крепче обхватила шероховатый, в продольных бороздках ствол. В объятиях дерева она чувствовала себя не столь одинокой; над головой у нее бесшумно присутствовал собеседник. Она скорее выцарапает собственные глаза, нежели осмелиться посмотреть на него.
— Почему вы… не сделали со мной… как собирались?..
Жалость. Где-то в ее рассуждениях промелькнуло слово «жалость»; неужели он имеет понятие о сострадании?! Это… можно было бы… Если это так, следует подумать над тем, чтобы…
Ей сделалось стыдно. Ее пощадили, избавив от наказания — она же видит в милосердии слабость и готова использовать ее в собственных интересах. Столь недостойная, неблагородная мысль…
Как он ухитряется двигаться столь бесшумно? Такая огромная туша?..
— Ты знаешь, что похожа на мать? Повторение матери?
Илазе показалось, что она ослышалась. Она даже на мгновение выпустила спасительный ствол:
— Я? Я?!
— Конечно… И любопытно, что этого не видит Игар.
Долгих несколько минут она собиралась с мыслями; странно, но воспоминания о матери отошли при этом далеко в сторону. И основным вопросом очень быстро сделался…
— Кто… вы?
— Скрут.
— Кто… это?
— Это я.
Илаза помолчала, кусая губы. Если так…
— Откуда вы знаете… Почему вы говорите, что я и мать…
— Потому что это правда.
— Почему?!
Ответа не последовало; сама Илаза с ужасом вспомнила о толченом стекле. О том своем видении — отравительница, подносящая бокал, отравительница, мило беседующая с уже убитым, но еще улыбающимся врагом…
Неужели он ОБ ЭТОМ? Что он в ЭТОМ понимает?!
— Для чудовища, живущего в лесу, вы слишком хорошо знаете людей.
Сухой смешок:
— Нет, Илаза. Недостаточно.
Мерещится ей — или в его голосе действительно скользнуло сожаление?
Ей вспомнился менестрель Йото, дрожащим голосом выпевающий свои песенки; интересно, сколько таких случайных путников закончили жизнь в серых сетях. И, возможно, перед смертью каждый из них говорил о сокровенном… Вот как Илаза… Или несчастный Йото… Можно ли по предсмертным исповедям хотя бы десятка человек составить представление о людях вообще?
Она набрала в грудь побольше воздуха:
— И все же… Вы можете понять… что чувствует человек? Когда вы его…