Хозяйка чужого дома
Шрифт:
– Что-то не так? Простите…
– Все в порядке! – встряхнулась Елена, решив переменить тему. – Так, вы говорите, я похожа на вашу младшую дочь?
Федор Максимович вспомнил о чем-то, видимо, веселом, и принялся рассказывать о своей семье, о том, какие замечательные женщины его окружают. Он говорил подробно и даже образно, но как-то слишком складно, как будто диктовал секретарше мемуары, предназначенные для всеобщего прочтения. «Он поцеловал мне руку, – думала Елена, слушая спутника вполуха. – Зачем? И теперь он так спокойно рассказывает о своей семье, жене… Наверное, то был просто
У нее есть муж, Костя, правда, в ближайшем времени собирающийся перейти в категорию «бывший», какие-то флиртующие поклонники вечно вертелись вокруг нее, заигрывали коллеги по творческому цеху, но сама Елена была довольно равнодушна к мужскому полу. Лишь только один-единственный, прекрасный, далекий – не человек, а призрак, мечта, вызывал в ней глубокие чувства. Гриша… Все остальные люди были только образами, достойными или не достойными быть отраженными в ее творчестве в виде облетевших деревьев, старых дверей или собачьих следов на снегу. Терещенко был меценатом, крупным заказчиком для нее, странным и одновременно привлекательным типом, но только сейчас, после дежурного и в общем-то ничего не значащего поцелуя, она обратила на него внимание как на мужчину.
«А он красив, – размышляла она. – Седина ему очень идет. И это печальное изящество… А что, если завести с ним роман? Он бы бросил свою замечательную, но уже дряхлую жену, мы бы поехали с ним в свадебное путешествие вокруг света, он помог бы мне открыть собственную галерею, делал бы мне рекламу в масс-медиа – это уже не чахлая благотворительность! Ужасно пошло, но как заманчиво…» Она засмеялась – как раз в тот момент, когда Федор Максимович рассказывал о каком-то особо изощренном озорстве своего не по годам сообразительного внука.
– Да, он у меня такой! – усмехаясь, кивнул Терещенко. – А как вы, Еленочка, относитесь к детям? Пардон, слишком нескромный вопрос, но вы с таким неподдельным интересом меня слушаете… не могу удержаться. Возможно ли совместить искусство с личной жизнью? У вас такой замечательный муж… Костя, да? Мы с ним встречались несколько раз на ваших выставках…
Елена, все еще смеясь, покачала головой.
– Замечательный! – повторила она с сарказмом. – Что ж, может быть, только не мне оценить это…
Распространяться подробнее она не стала, но, видимо, и этих слов хватило для того, чтобы Терещенко озадачился и даже как будто огорчился, словно и в самом деле был отцом родным для Елены.
Они выпили еще вина и какое-то время посидели молча, глядя в окно.
– Как вы собираетесь отдыхать, Федор Максимович? – вдруг спросила Елена, насмотревшись на дефилирующих мимо окна столичных красоток, одетых – вернее, полуодетых – по случаю жары вызывающе и восхитительно-небрежно.
– Сейчас, летом? Нет, сейчас у меня дел полно… Позже, где-нибудь в сентябре. Я люблю Карелию… Слетаю еще, наверное, на Камчатку, в долину гейзеров.
Елена широко открыла глаза и заявила довольно бесцеремонно:
– Да вы патриот!
– Разве это плохо?
– Нет, что вы… Только я рядом с вами чувствую себя безродной космополиткой! Карелия, Камчатка… А я только что мечтала о Париже и Лондоне.
– Вы там бывали?
– Нет. Но в сентябре
– Давайте потанцуем? – вдруг предложил Терещенко.
– Давайте! – решительно вскочила Елена.
Парочка посетителей уже кружилась на веранде возле оркестра, игравшего негромкую, тягучую музыку. Федор Максимович с Еленой присоединились к ним.
Терещенко был невысок – всего на полголовы выше своей спутницы. Елене было с ним удобно – она прижалась к нему, лаская ладонями нежную и одновременно какую-то даже на ощупь прочную ткань его летнего костюма, вдохнула ненавязчивый запах его парфюма… Это был не запах даже, настолько дороги и хороши были эти мужские духи, а как бы дуновение, дарившее ощущение надежности и покоя. Но, находясь рядом с ним, Елена не думала о том, что этот человек очень богат, ей было просто уютно и беззаботно.
В том, как он обнимал ее в танце, не было ничего двусмысленного, и Елена сама прижалась к нему чуть сильнее, не осознавая, что в его объятиях пытается спастись от грубого и жестокого мира и от предательства, на которое оказался способен самый близкий ей человек.
Костя родился очень крупным ребенком – почти пять килограммов, и акушерка, принимавшая его, произнесла дежурную фразу восхищения:
– Генералом будет! – на что пациентка, новоявленная мать, скептически хмыкнула. Скепсиса, иронии и энергии в этой женщине было хоть отбавляй, даже трудные роды не могли изменить ее характер. – А кем же, мамочка? – запал восторга в акушерке еще не иссяк. – Брать выше – генералиссимусом?
– Посылать людей на бойню – преступно, – фанатично заявила бескровными обкусанными губами пациентка. – И ради каких таких целей? Ради государства, которое…
– Все-все-все! – перебила ее акушерка. – Я вас поняла. Вы из тех, кто читает этот, как его… «Архипелаг ГУЛАГ».
– Высылать лучших людей из страны тоже преступно. Бродский… Сейчас почти середина семидесятых, двадцатый век кончается, а они с Солженицыным как с предателем…
– Как ребенка-то назовете, мамаша? – опять бесцеремонно перебила ее акушерка, которой было глубоко наплевать на политику, потому что была она женщиной простой и непривередливой, уже давно привыкшей к странностям только что разрешившихся от бремени пациенток.
– Константином. В честь моего отца, не вернувшегося из сталинских лагерей…
– Да ладно вам выступать! – наконец не выдержала акушерка. – А то вас из родильного в дурдом отправят. Не я, конечно, но если кто из начальства услышит…
– Я готова, – со смирением первой христианки заявила та.
– О ребенке бы подумали!
…Как раз о ребенке мать думала в первую очередь. И в последующие годы тоже. Но думала как-то так туманно, гипотетически, волнуясь из-за того, что тому придется жить в тоталитарном государстве, поэтому Костя часто ходил с оторванными пуговицами, довольствуясь пригоревшей манной кашей. Но капризным мальчиком не был – добрый и веселый, он не обращал внимания на такие мелочи.